Читать книгу "Последнее письмо из Москвы - Абраша Ротенберг"

— Расскажи, — настаивал я.

— Если расскажу, ты растеряешь даже те крохи уважения ко мне, что есть сейчас.

— Я тебя очень уважаю.

— Это очень хорошо, что ты испытываешь ко мне такие чувства. Но не заставляй меня говорить о том, о чем я говорить не желаю.

— Прости, что прицепился.

Какое-то время отец молча глядел на меня, а потом вдруг продолжил:

— Унижение бывает разным. Бывают какие-то простейшие его проявления, как, скажем, когда у тебя отбирают имя.

— Не понимаю.

— Клиенты только спустя много лет стали звать меня Самуэлем, а по фамилии обращаться и того позже. Это ерунда, но почему-то очень больно от такого.

— Как тебя вначале называли?

— До того, как начали звать по имени? Русачок, Мойше, Маньяня.

— Первые две клички я могу понять, и откуда взялись — тоже. Но почему Маньяня?

— Я прощался со всеми клиентами одинаково, говорил им «Аста маньяня!»[41], потому что правильно это слово произнести не мог. Так меня и прозвали, а некоторые до сих пор так меня зовут.

— Мне всегда казалось, что кличка — это не только подтрунивание, это еще и проявление привязанности.

— Возможно, но я-то к ним обращался «сеньор» или «сеньора», а они со мной вели себя неуважительно. Я был безграмотным русским, а они — важными господами, которые могли не только обсчитать меня, обокрасть и обмануть, как это неоднократно происходило, но и продолжать после всего думать о себе как о важных и достойных уважения персонах.

— Они знали, что ты еврей?

— Сначала они считали меня русским — им было настолько все равно, и у них было столько предрассудков, что они не делали никаких различий между иностранцами. Всех бродячих торговцев — арабов ли, сефардов ли — они называли турками, а русских, польских, украинских и литовских евреев — просто русскими. Такой подход экономил им мыслительную энергию. Все они были родом из Испании или Италии, где антисемитизм впитывают с молоком матери. Помню, у меня был один преданный клиент, честный и щедрый человек, которому было не все равно, что у меня за проблемы дома. Так вот, он однажды задал вопрос, который меня огорошил: «Скажите, Самуэль, вы русский, поляк, или кто вообще?» И я, не подумав о последствиях, тут же ответил, что родился в Украине, но при этом еврей. Он на меня кисло посмотрел, отступил на шаг, будто от прокаженного, а потом до него что-то дошло, и он рассмеялся: «Вечно вы шутите, хоть и тяжкая у вас жизнь. Вы такой хороший человек — ну как вы можете быть евреем? Не может такого быть, уважаемый, все вам шуточки».

Жаль, на страницах книги невозможно передать отцовское выражение лица, то, как оно менялось, живость, с которой он вел рассказ, и непередаваемые особенности его речи.

— И ты ни разу не сознавался, что еврей?

— А зачем?

— Если они тебя уважали как человека, то отчего бы не уважать тебя как еврея?

— Мне бы это ничего хорошего не принесло.

— Они были католики?

— Ярые. Но что с того? В детстве старики нам рассказывали о таком развлечении: просишься к крестьянину на телегу, он везет тебя мимо церкви, и ты следишь — перекрестится или нет. Если не перекрестится, то спрыгиваешь и идешь пешком.

— Почему?

— Потому что если человек не уважает обычаи своей веры, то нечего ждать, что он будет уважать тебя, а это значит, что доверия он не достоин.

— А если перекрестится?

— В том-то и дело: они считали, что можно доверять настоящим христианам, но это была ошибка. Во время Гражданской войны украинские крестьяне, которые крестились при виде куполов, участвовали и даже сами устраивали еврейские погромы. Украинцы были так же страшны, как немцы. Так что незачем мне было упоминать свое происхождение. Спустя много лет соседи меня вычислили — я не работал в Йом-Кипур и Рош га-Шана[42]. Но меня все равно продолжали называть Русито, потому что эта кличка всем стала известна после одного происшествия.

— Какого происшествия?

Отец замолк на пару минут. Губы его были сухими, а лицо усталым. Он попросил стакан воды и жадно выпил ее залпом.

— Может, поспишь немного? Завтра продолжим, — предложил я, хоть мне было интересно слушать его истории.

— Не знаю, буду ли завтра в силах говорить. Завтра — это всегда очень нескоро. Сколько раз мы говорили с тобой, как этой ночью? Не хочу, чтоб ты когда-нибудь пожалел о том, что сегодняшний разговор оборвался.

— Хорошо. Может, еще воды принести?

— Нет.

— Тогда я весь во внимании.

— Нагрузка и плотность моего графика с приходом весны ослаблялись. Жара была терпимой, но таскать на плечах по пятнадцать килограммов вещей становилось утомительно. Летом приходилось еще хуже — страшный зной, удушье, влажность не давали мне выспаться по ночам. К тому же надо было подстроиться под перемены, произошедшие в округе. Люди целыми днями прятались в домах от жары и выходили на воздух только по вечерам, когда становилось попрохладнее.

Улицы днем вымирали — разве что бродячие животные и разные вредители нарушали этот мертвый покой. Помню, на Украине с приближением лета откуда-то из глубин на поверхность выбирались отвратительные черные то ли жуки, то ли личинки[43], которые тут же устремлялись в поля. Мы их истребляли за зловредность. Точно так же на некоторых углах в Вилла Уркиса будто из-под земли объявлялись агрессивные молодчики, которые задирали прохожих ради забавы. Я ни разу не видел их зимой или осенью — наверное, они прятались глубоко под землей в ожидании сезона, будто те черные личинки.

Кризис достигал своего пика: фабрики закрывались, работы в городе не было. Безработные вымещали зло на случайных прохожих.

Летом я решил перекроить привычный график так, чтоб избежать неприятных встреч с подростковыми бандами, но это было сложно: по району их шлялось предостаточно.

В один такой жаркий день я шел по пустынной улице и выискивал покупателей. Сиеста как раз закончилась, и я, нараспев оглашая список товаров, напоминал местным о своем присутствии и о возможности прикупить у меня что-то, если есть на то желание. Я был так рассеян, что не сразу заметил группу молодых людей, что собрались на углу и громко над чем-то смеялись. Зато они-то как раз меня заприметили сразу. Я приближался к ним с таким видом, будто мне до них не было никакого дела, а они так изучали меня, будто я клоун на арене. Они бросили пару фраз, которых я не понял, потом были взрывы хохота, но и те быстро затихли. Я шел, глядя в тротуар и не решаясь поднять головы.