Читать книгу "Через сто лет - Эдуард Веркин"

Кострома охнула. Беловоблов упал. На крышу опустилась чайка, поглядела на нас, как на дураков.

– Роскошно, – сказала Костромина. – Просто «Беовульф» какой-то.

Беловоблов встал. Без своей пилы, ее он поднять не смог, поскольку я, судя по всему, перебил ему позвоночник, и руки у него теперь безжизненно болтались вдоль туловища. Он сделался похож на непредсказуемо диковинное существо – высокий, с гордо поднятой головой, с бензопилой «Дружба», торчащей из хребта. Не поймешь кто. Может, на самом деле этот самый Беовульф.

– Вообще, – крикнула Кострома. – Шикарно.

Беловоблов пытался повернуть голову, оглянуться назад, не получалось – мешала пила, мешала ненормальная шея. Он сделал шаг, дрыгнул спиной, намереваясь стряхнуть инструмент, тщетно.

Костромина подхватила камеру и стала бегать вокруг нас, снимала с разных ракурсов.

Беловоблов мотал пилой, но при этом старался достать меня, зацепить рукой, боролся до конца, как настоящий рыцарь.

– Сдаешься? – спросил я.

Беловоблов неприлично выразился, за это я размахнулся и ударил его по ноге.

Беловоблов упал снова. Я победил.

Повернулся к Костроме. Она принялась что-то говорить, но без слов, только губами, лицом еще себе помогала, я ничего не понял.

– Чего?

Костромина выключила камеру.

– Теперь скажи, что ты это сделал во имя любви, – велела она и снова камеру включила.

– Я сделал это во имя любви, – я указал на Беловоблова.

– Громче, – прошептала Костромина.

– Я сделал это во имя любви, – сказал я громче.

– Идиоты… – сказал Беловоблов к.б. грустно.

– Сам идиот, – сказал я к.б. в обиде. – И вообще, ты проиграл. Он же проиграл?

– Ничего я и не проиграл…

Беловоблов оказался упрям. Он принялся елозить по крыше, стараясь зацепить пилу за выступающие болты и извлечь ее из спины. Хотя, как приличный дуэлянт, должен был признать поражение и сдаться на милость победителя.

А я не знал, что делать. Добивать поверженного противника было не в рамках дуэльного кодекса, но что-то делать было надо.

– Может, его все-таки сбросить? – спросил я у Костроминой. – Ну, с крыши?

– Не знаю… – Костромина опустила камеру. – Сложная ситуация. Ладно, я думаю, надо его… Надо ему помочь.

– Все-таки сбросить?

– Да нет, помочь. Пилу вытащить.

– Ты уверена? – спросил я.

– Уверена, – сказала Костромина.

Я шагнул к Беловоблову, но он дернулся в сторону. В спине у него что-то зажужжало, потом раздался трескучий железный звук – заработала пила. Неожиданно ожила, брызнула маслом, плюнула синим дымом, заскрежетала цепью.

– Может, ее раньше надо было завести? – спросил я. – Может, надо было работающими биться?

– Может, и так… – пожала плечами Костромина. – Кто же знал…

Беловоблов вскочил на ноги и заскользил к краю крыши.

На лице у него нарисовалось удивление, причем не к.б., а вполне натуральное. Пила разработалась. Я как-то столбенел, а Костромина сказала мне:

– Хватай же его.

Я дернулся, но было уже поздно. Пила застрекотала громче, Беловоблов взмахнул руками и полетел вниз.

Бумкнуло.

Пила заглохла.

– Что-то мне грустно, – сказала Костромина. – Почему мне так грустно, Поленов?

Глава 14

Потому что навсегда

В комнате кто-то был. Даже не кто-то, Костромина. Запах, размер дыхания, сердце, еще что-то, необъяснимое, но пронзительно индивидуальное. Образ. У каждого свой. Кострома вот лед, Беловоблов – костные дефекты, Сиракузовы – кони дохлые, мать – обои, отец – пыль, дед – колба.

Лужицкий – дельфины.

Я могу закрыть глаза, сесть на улице и ловить образы – вот идет рыба, вот бочонок, вот костные дефекты. Глаза открываешь – и действительно, Беловоблов, шагает, гордо выпятив голову.

Кострома – лед. Наверное, потому, что я увидел ее первый раз на льду, той давней зимой. Тогда стояли такие морозы, что нормализатор атмосферы не справлялся, и река замерзла. И Костромина каталась на коньках. Вернее, училась кататься – то и дело падала со звуком напряженного стекла – лед не выдерживал, трескался и вздыхал. Я сидел на гранитном парапете и смотрел, как падает снег, а потом гляжу – Костромина падает. И запомнил все это: вздохи, искры, сломанные, в конце концов, коньки. А когда зимние каникулы кончились, ее уже к нам в класс перевели и за парту ко мне посадили. Так и познакомились.

Лед, точно лед.

– Ну что? – спросил я.

– Кузя пропал.

Я открыл глаза, сел.

Костромина стояла, прислонившись к стене. Лица не видно, тень, я прищурился, стало светлее, и разглядел – Кострома напугана. Вернее, искусно делает вид. А может, и напугана.

– Да чего ты переживаешь-то? – спросил я. – Все в порядке. Ну, убежал. Бывает, я слышал, собаки все время убегают. Может, у него это… гон.

– Что?

– Гон. Увидел другую собачку и побежал…

– Ты идиот? – поинтересовалась Кострома.

Нервно так.

Определенно, в соулбилдинге Костромина достигла высот, во всяком случае, нервность у нее получалась вполне достоверно.

– Нет, просто случается, что собаки убегают, – сказал я. – Я слышал, они частенько удирают, чтобы побродить там-сям, самим по себе, подраться…

– Это кошки, – поправила Костромина. – Это кошки бродят сами по себе, собаки более привязаны к хозяину. Кузя меня очень любил, он не такой.

Я промолчал. Спорить не стал. А что, в истории были случаи. Тигр защищал кролика, волк дружил с гусенком. Но с крокодилами никто, насколько я помню, не дружил.

– Кузя меня очень любил, – уверенно повторила Кострома. – Я думаю…

Она отвернулась как бы в отчаянье. Достоверно. Весьма и весьма, как в кино.

– Я думаю, его похитили, – прошептала Кострома.

– Кто?

– Беловоблов.

Я невольно хихикнул. Хихикнул – сам от себя не ожидал.

– А что смешного? – сощурилась Костромина. – Нам на курсах говорили – животные уже давно пропадают. Маньяк-живодер завелся. Это Беловоблов, точно.

– Успокойся.

Я вылез из кровати, стал одеваться.

– Успокойся. Во-первых, сейчас полнолуние. А все собаки в полнолуние с ума сходят, луна на них, как на рыб, воздействует…

– И на Беловоблова она воздействует, – перебила Кострома. – Он дичает и выходит на охоту. Он проиграл на дуэли, он лишился Светы – вот и хочет отомстить. Тебе он отомстить никак не может, а вот мне…