Читать книгу "Честно и непристойно - Стефани Кляйн"

Гэйбу недоставало силы духа, чтобы быть честным. Думаю, он считал меня хорошим человеком и не хотел меня ранить, поэтому скрывал от меня какую-то часть своей жизни. Я заставляю себя так думать. В противном случае он продажен. В противном случае я вышла замуж за чудовище. Одно дело – признаться в том, что вы разлюбили. Это я могу понять. Но постоянно прикидываться неженатым и при этом приходить каждый день домой и методично стараться оплодотворить меня, изливая ложь в мое лоно... Это змеиное коварство. Так может поступать человек, не имеющий характера, лишенный совести, неспособный отвечать за свои поступки, ведь для папочки с мамочкой он всегда прав.

Понимаете, он не должен был считать, что так и надо. Он должен был терзаться угрызениями совести, и не из-за того, как я отреагирую на его ложь, если она откроется, а из-за сознания собственной неправоты. Ну да, у этого свойства есть название. Мораль, например. Цельность характера. Да даже сила духа. Он оставался со мной из неправильных соображений, стараясь усидеть на двух стульях, потому что это ему казалось легче, чем уйти.

Я оставалась с Оливером по тем же причинам. Разница заключалась лишь в том, что мне не требовались годы, чтобы понять, что Оливер заслуживал большего, да и я тоже.

– Прости, Оливер. Я знаю, что ты не это хочешь услышать, но я не передумаю. – Глубокий вдох. – Мы должны расстаться. – Я выдохнула и замерла.

– Кажется, я ожидал нечто подобное, – сказал Оливер, скорее самому себе, чем мне. – Но я хочу понять, почему. Ты сама-то понимаешь, почему?

Сейчас я причиню ему боль.

– По вечерам я ловлю себя на том, что разглядываю посторонних мужчин. – Я не могла поднять на него глаз. – Это бы еще ничего, но я не просто смотрю. Нет, я ничего такого не делала, но мне хотелось; это важный признак. Ты заслуживаешь большего.

Честно говоря, это был просто симптом. На самом деле проблема была в характере самого Оливера. Он нежный и очень хороший, но он меня ужасно раздражал. Я любила его, но он мне на самом деле не нравился. Меня не интересовала его работа или друзья, или то, какие деревья ему нравятся в парке. Знаете вопрос: «Какие три фильма вы взяли бы с собой на необитаемый остров?» Если заменить фильмы на людей, то Оливера в моем списке не оказалось бы. И это главное.

– Мне очень жаль, – сказала я, и мне правда было жаль. – Я знаю, поверь мне, знаю, тебе нелегко, но лучше сейчас, чем...

– Я понял. Я ухожу. – Оливер помедлил у двери моей квартиры, глядя на меня. – Надеюсь, ты найдешь того, кого ищешь. – И он закрыл за собой дверь.

Я всегда считала, что в Центральный парк стоит ходить либо затем, чтобы фотографировать пожилых людей, либо чтобы что-то оплакивать. Я собиралась заниматься и тем, и другим, а для этого требовались особая модель фотоаппарата «Никон» и темные очки со стеклами прямоугольной формы, которые обычно носят старики, – эдакие уменьшенные копии «вольво» для лица. Может, я сниму очки с первого же неповоротливого старика, который мне попадется. Ну да, у меня было дурное настроение. А чего еще ждать после разрыва? Приглашаю разделить со мной слишком солнечный и не по сезону теплый ноябрьский день.

После разрыва приходится заниматься разделом имущества. Вы возвращаете музыкальные диски и выцветшие футболки. Оливер передал через швейцара коробку, заполненную распечатками всех посланных мной сообщений, всеми без исключения открытками, визитками и проспектами ресторанов, где мы обедали. Пожалуй, это было слишком, но так уж он справлялся с ситуацией. Однако предстояло разделить и еще кое-что. Пришлось размежевать территорию.

Этот ресторан мой – я туда ходила до того, как мы начали встречаться. Этот бар ему нравился больше, чем мне, – пусть забирает. Мы делим места в уме, планируя наши дни. Центральный парк принадлежал Оливеру; это точно. Он знал названия всех статуй, дорожек и деревьев, знал, что начинающие роллеры тренируются возле азалий на Черри-Хилл, а снимать всадников лучше всего, когда они проезжают под аркой Пайн-Бэнк. Я собиралась вторгнуться на его территорию.

Подхватив свой рюкзачок, дневник и фотоаппарат, я двинулась в парк Оливера. Я знала: парк и его обитатели нагонят на меня тоску, однако я жаждала растравить себе душу, и это было именно то, что надо.

Ненавижу счастливые, солнечные, как песни группы «REM», дни на Манхэттене, особенно возле парка. Центральный парк напоминает мне о том, чего я лишена. Он полон людей, занятых тем, что следует делать при закрытых дверях. Например, держаться за руки и сажать себе на шею растрепанных детишек. Хуже того, здесь все время кто-то бегает. Бегать уж точно полагается на беговой дорожке в тренажерном зале. Я не хотела быть рядом с бегунами, прогуливающимися семействами и тощими особами в бикини, которые лежат там и сям, воображая, что у них-то все в порядке. А на самом деле они делят огромное пространство с кучей незнакомцев и при этом валяются в нижнем белье. В городе есть где жить и помимо дорогих отелей. Найдите себе комнату.

Нет, если честно, причина моей ненависти к парку кроется не в парке как таковом. В сени ветвей и под покровом листьев запрятана история моей жизни. По рассказам моей мамы, все мое детство она провела, обливаясь слезами в парках: «Я чувствовала себя матерью-одиночкой: вечно одна, с тобой в коляске, смотрю на другие семьи и удивляюсь отсутствию собственного мужа». Ей было наплевать, что отец работал. Она не на это рассчитывала. Я много лет слышала о том, как мама переживала, что даже в выходные мой отец не находил для нее времени. Кажется, это было предостережением. Я не желала проводить уик-энды в одиночестве и лить слезы в парках, ощущая себя незамужней. Но с Гэйбом именно так и вышло.

Когда-то, в пору своей замужней жизни, я зачастила в парк, пока Гэйб работал все выходные напролет. Поначалу я не имела ничего против, зная, что будь у него выбор, он предпочел бы мое общество. Он жертвовал собой ради нас обоих. По крайней мере так я себе твердила, хотя, в сущности, он был озабочен своей карьерой, а вовсе не «нами обоими». И все же я продолжала сидеть в парке, прихватив одеяло и книгу, надеясь, что этот «пикник для одного» сгладит чувство одиночества. Но если делать это часто, налюбоваться вдосталь на детские коляски, то скоро парк станет невыносимым, и вы будете ходить туда только тогда, когда вам захочется поплакать над своей горькой судьбой.

Я несла на себе страдание, как носят одежду. Горе заставило меня чувствовать. Я чувствовала себя довольно сносно. Ощущала себя хреново, но живой. Моему телу нравилась напряженность взлетов и падений. Когда я испытывала сильные чувства, то становилась ближе к человечеству. Все приобретало превосходную степень. Становилось острее. Ярче. Глубже.

И благополучнее? Нет, это вряд ли. Я не искала благополучия. Я хотела страсти и сумасбродства – я считала, что это и есть жизнь. Она капает и сочится из всех щелей сладкой кашей, потому что мы здесь. Сейчас. Живы. Живем. В переводе с латинского «passion», страсть, означает «физическое страдание, мученичество, греховное желание, испытание». О, это было как раз по мне.

М-да.

Слово «было» здесь не совсем точно. Мною до сих пор движут подобные стремления, однако я держу их под контролем, напоминая себе, что существительные всегда надежнее прилагательных в сравнительной степени. Стабильность и долговечность важнее, чем «ярче» и «острее». Я начинаю понимать, что в жизни важна не только страсть, но и сострадание. Нужно не только кричать, но и слушать.