Читать книгу "Дети солнца - Светлана Шишкова-Шипунова"

По–настоящему начинаешь любить родителей, когда их уже нет на свете…

Сестры приехали все, а из зятьёв только двое. Слоняются по дому, не знают, чем заняться. Пива уже попили, на велоаргометре педали покрутили, сидеть с нами и слушать наши разговоры они не любители.

— Включите телевизор, там сто каналов, — говорю я. – Только если напоретесь на порнуху, смотрите, чтобы дети не зашли.

Дети бродят во дворе вокруг бассейна, пробуют руками воду, кричат нам снизу:

— Тёплая!

— Вечером затопим сауну, — обещаю я, — тогда можно будет и бассейн попробовать.

— Мужики пусть пробуют, а мы на них посмотрим.

После обеда мы выходим на галерею, усаживаемся в плетёные кресла, кто с кофе, кто с сигаретой, лично я – со стаканом ананасового сока (теперь везде пишут, что он способствует похуданию), и начинаем усиленно дышать воздухом.

— Надо же, 13 января, а такая теплынь!

— А воздух какой! Не то, что в городе.

— А тихо как!

И правда хорошо – тихо, тепло, морем пахнет, и главное – все мы вместе. Какое счастье!

Я не помню себя единственным ребёнком своих родителей, поскольку в этом состоянии пребывала только первые год и два месяца своей жизни, после чего на свет явилась моя сестра Нелля. Мы росли почти, как близнецы, мама одевала нас в одинаковые платьица, одинаково причёсывала. Самое стойкое понятие моего детства – $1разделить поровну». Если конфет было много (кулёк), они высыпались на диван и честно раскладывались на две равные кучки. Если конфета была одна, её следовало разломить пополам и съесть одновременно, чтобы никто не остался со своей половиной конфеты, когда у другого уже нет.

Среди немногочисленных игрушек нашего куйбышевского детства были две особенно ценных вещицы, не знаю, кем подаренные: детские наручные часики с настоящим ходом и детский же фарфоровый сервизик (чайный). Поделить их между собой мы никак не могли и нашли такой выход. 12 января, я дарила Нелле на день рождения «свои» часики, а 19 ноября Нелля дарила на день рождения мне «свой» сервизик. На следующий год мы менялись подарками: я дарила ей назад её сервизик, а она мне назад мои часики. Так продолжалось, пока у нас не родилась третья сестрёнка. Когда ей исполнился год, мы с облегчением подарили ей наше «богатство» целиком, и вскоре оно было побито и поломано вместе с другими игрушками.

Из‑за того, что я родилась в самом конце года, а Нелля – в самом начале, в школу я пошла шести лет, а Нелля – почти восьми, и разница у нас с ней получилась в целых два класса. Когда я уже училась в первом классе, а Нелля ещё не ходила в школу, был Новый год, и была школьная ёлка.

— А можно я с тобой? – спросила сестра.

Я не знала, можно или нет, но мы нарядились и пошли в школу вместе. Школа была старая, одноэтажная, учились в ней только начальные классы, с первого по четвёртый. Вход в актовый зал был со двора, там росли большие деревья, и стояла скамейка. Мы пришли раньше всех, сели на эту скамейку и стали ждать. Когда во дворе собралось уже много детей, дверь актового зала открылась, вышла чужая учительница и велела всем строиться по классам. Я встала и пошла строиться с 1–м «А», всё время оглядываясь на Неллю и не понимая, как я должна поступить, не ставить же её в строй, она ведь не учится в 1–м «А». Как только мы построились, нас стали запускать в зал, потому что на улице было довольно холодно. Посреди зала стояла большая ёлка, украшенная, помимо стеклянных шаров, фонариками из разноцветной сжатой бумаги, в которых я узнала те, что мы вырезали и клеили на уроках труда. Нас поставили в круг, и мы стали ходить вокруг этой ёлки и звать Деда Мороза и Снегурочку. Я всё время смотрела на дверь и думала только об одном — о моей сестре, которая осталась сидеть на скамейке во дворе. Но выйти из круга, подойти к кому‑нибудь из учителей и сказать об этом, я боялась, а моей учительницы Антонины Лукиничны в зале почему‑то не было. Я бы её сразу заметила, она была старенькая и носила повязку из бинта, закрывавшую один глаз (как Кутузов). Свою учительницу я уже успела полюбить и совсем не боялась, будь она рядом, я бы непременно сказала ей про Неллю.

Вдруг я вижу, как та же чужая учительница, которая велела всем строиться, вводит в зал мою сестру, помогает ей снять в углу пальтишко и о чём‑то спрашивает. Нелля показывает пальцем на меня.

— Что ж ты свою сестрёнку на улице бросила? – укоризненно говорит учительница, подводя ко мне Неллю.

Я чуть не плачу от стыда и от радости, что всё устроилось.

Оказывается, учительница выглянула во двор, чтобы посмотреть, не пришёл ли ещё кто из детей, и увидела сидящую на скамейке маленькую девочку.

— Ты из какого класса? – спросила она её.

— Я ни из какого, — сказала Нелля. – Я сестру жду.

— А на ёлочку не хочешь пойти? – спросила учительница.

Нелля гордо покачала головой.

— У нас дома есть.

Остаток праздника я совершенно не помню. Как только Нелля оказалась рядом со мной в зале, все мои переживания разом кончились, и все остальное – Дед Мороз, Снегурочка, подарок – было уже неважно. Но то ощущение, которое я пережила, пока находилась в теплом зале, а моя сестра на холодной улице, я помню всю жизнь.

При всей любви друг к другу мы с Неллей росли очень разными. Я считалась послушной девочкой, Нелля – строптивой, даже вредной. Бабушка не могла с ней справиться, называла её за это Нелька–чертелька (чертёнок) и часто жаловалась на неё родителям. Когда бабушкины жалобы достигали своего апогея, папа брал ремень и говорил:

— Опять не слушается? Я ей сейчас чертей всыплю!

Выглядело это так: папа держит её одной рукой за руку, а другой замахивается сложенным вдвое ремнём. Нелька, естественно, от ремня убегает и крутится вокруг папиной оси, и он поневоле крутится вместе с ней. Вокруг этой вращающейся пары – папы и Нельки – бегаю я и, заливаясь слезами, прошу папу «не бить Нелличку», потому что «она больше не будет так делать». Сама Нелька при этом молчит и терпит, заставить её заплакать папа никак не может и в конце концов бросает ремень и отпускает мою несчастную сестру, которая тут же убегает на улицу. Я бегу за ней, нахожу её за домом, на брёвнах, где она сидит, потирая попу и исподлобья поглядывая на наши окна.

— Больно? – спрашиваю я, все ещё продолжая всхлипывать.

— Не–а, — говорит Нелька. – Не плачь.

Особенно любила она поупираться за едой. Сядет за стол и водит ложкой в тарелке: «Я это не буду…я это не хочу…». В таких случаях бабушка говорила:

— Ешь, а то на голову вылью!

Просто у нашей бабушки была такая присказка. Но однажды папа пришёл с работы раньше обычного и услышал, как они пререкаются.

— Что ты с ней разговариваешь? – сказал папа бабушке, взял тарелку с супом и… надел её Нельке на голову, как шляпу.

Суп потёк в стоявшие позади стула валенки, но Нелька и тут не заревела, а только надулась, как сыч, и так сидела, наклонив голову и предоставив порядком перепуганной бабушке, которая уже и не рада была, что сказала, вытаскивать у неё из волос толстые, разваренные макаронины.