Читать книгу "Натюрморт с дятлом - Том Роббинс"

«Теперь уже осталось недолго», – повторила она. Прозвучал ли в ее словах оттенок беспокойства, ложка сказать не могла.

Прошлой ночью Абен был хорошим любовником, поэтому принцесса проснулась довольно поздно. Она посидела над чашкой чая, потом какое-то время поиграла с ложкой. Этот полдень ничем не отличался от остальных – Ли-Шери стояла у окна, глядя на лишенный теней город, унылый, белый и бестолковый, как свалка старых холодильников, как прощальный пикник исписанного школьного мела. В лучах полуденного солнца пирамида тоже сверкала ослепительным белым светом. Несмотря на палящий зной, город казался холодным. Для принцессы с ее американским темпераментом он выглядел абсолютно чужим. Но пирамида… Пирамида была самой настоящей и реальной – реальнее, чем все здания, окружавшие Ли-Шери в Америке.

Как может один предмет быть реальнее любого другого, особенно если он непостижим и загадочен? Вероятно, когда мы воспринимаем вещь как абсолютно явную, но совершенно не нужную, она становится подлинно реальной. Она реальна сама по себе и не зависит от внешних элементов или ассоциаций для подтверждения факта своего существования. Чем большая духовная ценность придается предмету, чем больше ему находится предназначений, чем больше пользы он приносит, тем больше иллюзий создает. Иллюзии, подобно многим ценностям, фальшивы и быстро приедаются, но прямые линии и плоские поверхности всеми порами непрестанно сочатся реальностью, особенно если утилитарную функцию объекта постичь нельзя. Геометрические очертания пирамиды позволяют нам окинуть взором все ее углы и грани. Не нужно обходить пирамиду кругом, чтобы полностью изучить ее. Если видел ее спереди – считай, видел и сзади. Более того, передняя и задняя грани пирамиды практически одинаковы. Пирамида первична по своей сути. Пирамида есть не функция, но форма; не воздействие, но присутствие. Чтобы увидеть пирамиду, достаточно одного мига, но толковать ее мы продолжаем бесконечно долго. Она вновь и вновь дает нам духовную пищу. Пирамида загадочна и непостижима не вопреки, а благодаря своей элементарной сущности. Свободная от гипнотической истерии механики, летаргического оцепенения электроники и неизбежного распада биологической материи пирамида покоится в своем скучном великолепии между пространством и временем, не касаясь и не воплощая ни одно, ни другое, и способствует развенчанию мифа о прогрессе цивилизации.

Разумеется, Ли-Шери никогда не думала о пирамиде в категориях геометрических истин. Даже мыслительные процессы, которые подпитывали теорию принцессы, не заносили ее на такие озоносферные высоты объяснений (теоретический анализ – настоящий «открытый космос», на тысячи холодных световых лет удаленный от простых земных радостей), а Ли-Шери была слишком молода, чтобы помнить песенку Конни Фрэнсис[92]«Неужели в самом деле это правда?». Глядя на пирамиду – свою пирамиду, – Ли-Шери просто испытывала головокружительные ощущения человека, запустившего руку в задний карман судьбы.

Принцесса поднесла чайную ложку к глазам и принялась перемещать ее по линии горизонта, пока далекий монумент не оказался в углублении. Тогда Ли-Шери понарошку съела пирамиду.

– М-м-м, – протянула она. – Чуть-чуть недосолено.

Если в жесте принцессы и проскользнуло беспокойство, ложка этого не заметила.

86

Давным-давно (позаимствуем первую фразу из Хулиеттиной сказки, которая так впечатлила принцессу) старый, раздолбанный, побитый жизнью фургон странствующих сборщиков фруктов – ржавый, пыльный, от фар и до заднего борта набитый оравой их ребятишек и скудными пожитками – вырулил с заправки в городке Уолла-Уолла и остановился посреди дороги. Карапуз лет двух в подгузнике – точнее, только в подгузнике, потому что больше ничего на нем не было, – выбрался из фургона, выхлопная труба которого плевалась каплями масла размером с гроздья гнева, и заковылял по асфальту. Несмотря на очевидную принадлежность к мужскому полу, на заправке он зашел в женский туалет, где задержался гораздо дольше, чем следовало ожидать. Наверное, провозился с застежками подгузника.

Тем временем папаша за рулем рыдвана нетерпеливо давил на педаль газа, а чумазая ребятня за его спиной энергично молотила по крыше. И как раз в тот момент, когда босые ноги карапуза показались из-за двери туалета, водитель резко выжал сцепление, и грузовичок затарахтел прочь. Малыш изумленно вытаращил глаза, глядя вслед удаляющемуся фургону, потом неуклюже засеменил по шоссе.

– Младенца забыли! – пронзительно завопил он. – Младенца забыли, сукины дети!

Эту сцену наблюдал некий Дуд Рэнгл, бывший участник родео и несостоявшийся голливудский ковбой (отсюда и шикарный псевдоним, а по-настоящему его звали не то Берни Снуч, не то как-то там еще), который в зрелые годы занялся выращиванием лука и немало преуспел в этом деле. Видя, что фургон не остановился и даже не оглянулся, Дуд купил парнишке банку пепси и разрешил ему посидеть в своем «кадиллаке» с откидным верхом. Сперва тот отнесся к фермеру с подозрением, но устоять перед автомобильным соблазном не смог. Дуд испытывал жалость к малышу и одновременно восхищался силой его духа. Кроме того, ему понравились рыжие кудри мальчонки и его веснушки, алые, как следы от подкожных инъекций. До самой темноты Дуд сидел с ним, развлекал музыкой, крутя ручку радиоприемника, и угощал печеньем «Хостесс Твинкиз». Убедившись, что кочующее семейство не вернется, Дуд взял ребенка в охапку вместе со всеми веснушками и отвез его на свою луковую ферму с поэтичным названием «Реки слез».

– Привет, Кэтлин. Привет, Кэтлин. Прости, что задержался, но знаешь, целый день нянчиться с младенцем не так-то просто, особенно если маленькому засранцу почти два года. Ну иди скорей, посмотри, как я справился. Ну иди скорей, посмотри, как я справился.

Несколько лет назад Дуд Рэнгл покорил сердце молоденькой преподавательницы философии из колледжа имени Уитмена, и она променяла Спинозу на сатира в потной рубашке, ранчо с некрашеными стенами и весь уолла-уолльский сладкий лук, который теперь могла есть сколько душе угодно (до того, как устроиться преподавательницей в колледж Уитмена, она считала, что «Уолла-Уолльские Луковки» играют в бильярд против «Толстяков» из Миннесоты). У Кэтлин было прелестное личико, светлая голова и никуда не годные маточные трубы. Несмотря на все старания, забеременеть она не могла, поэтому готовый младенец, которого подарил ей Дуд, вызвал у нее бурю восторга. Кэтлин поспешила выкупать ребенка, а потом уложила к себе в кровать и всю ночь просидела, не сводя с него глаз. Перед тем как заснуть, малыш чуть-чуть покапризничал, но утром выглядел бодрым и явно не имел желания воссоединиться с сукиными детьми.

Все это происходило в долине Уолла-Уолла, на востоке штата Вашингтон, в двухстах милях и двух сотнях зевков от Сиэтла, где яблоки на ветках стукаются друг о друга, а небо просто до неприличия синее. На языке местных индейцев уолла означало «вода». Когда индейцы, пробираясь через мертвые скалы, обнаружили плодородную долину, где ручьи и речки пели йодлем, они тут же назвали ее Уолла-Уолла, то есть «Место, где полно воды», или «Великое изобилие воды, какое мы и не надеялись найти в этих пыльных горах», или на корявом диалекте, который так нравится бледнолицым, – «Земля большой воды». Будь в долине и вправду много воды – каналов, болот, лагун, – индейцы скорее всего назвали бы ее Уол-ла-Уолла-Уолла-Уолла, а то и Уолла-Уолла-Уолла-Уол-ла-Уолла. Случись тем же индейцам оказаться в Пьюд-жет-Саунд в разгар сезона дождей, они так бы и уоллили до конца своих дней.