Читать книгу "Имя твоего волка - Татьяна Томах"

— Не боись, Богушка, — подтолкнули ее сзади. — Не волк, не укусит.

— Мне мыть велели. Старый пан велели мыть полы, — сказала Богушка, не поднимая глаз.

— Ну, — поторопила ее Крыся.

— Полы, — повторила Богушка, залилась румянцем. — Я комнату молодого пана видела. Кровищи там. Окно битое. Следы волчарьи. Марыся-кухарка говорит, панночка каждую ночь волчицей переворачивается.

— Про гроб скажи, — подтолкнула ее Крыся.

— Гроб закрытый. Марыся-кухарка сказала, у молодого пана лицо до кости сьедено. Нет лица. Потому гроб закрытый.

С каждым словом ее голос становился все глуше, а тишина за ее спиной — напряженней. На последнем слове, которым Богушка прямо-таки захлебнулась, опять раздался крик, уже не одиночный, а подхваченный несколькими голосами:

— Жечь ведьму!

— Пойдем с нами, Анджей, — Анджей узнал звонкий голос Михала, с которым они в детстве часто на спор ныряли в омут под большой ивой. Откуда однажды Анджей, сам едва не утонув, вытащил захлебнувшегося Михала.

— Я… Да вы… — Анджей растерянно шарил взглядом по их лицам. Что они делают? Неужели они могут… Они могут — он опять вспомнил девочку, съежившуюся на дороге под ударами камней. Девочку, которую сейчас они собрались сжечь.

Они больше не отводили глаз, как раньше. В их глазах отражался огонь самодельных факелов, которые они сейчас зажигали по очереди — от огня, принесенного шустрым Анджеевым братцем из кузницы.

— Дядь Янек, — Анджей с изумлением и радостью наткнулся на дядькино смущенное лицо.

Дядька не позволит всему этому происходить дальше. Дядька поможет ему остановить их.

— Дядь Янек, — он с ужасом увидел, как дядька, жмурясь не то от огня, не то еще от чего-то, отходит в сторону, за широкую спину Яноша-плотника.

— Дядь Янек, она же Снежану и тетю вылечила… Дядя…

— Дурак ты, Анджейка, — буркнул дядька, вывернулся из-за спины Яноша, мимоходом задел плечом Анджея и буркнул сквозь зубы — прямо ему в ухо:

— Домой иди, дурак.

— Пойдем с нами, Анджей! — услышал он опять крик Михала.

Поискал в толпе — и поймал его взгляд. Бесхитростный доверчивый взгляд Михала, каким он смотрел на Анджея в детстве. И в тот раз, когда, выкашляв озерную воду, разлепил мокрые ресницы и сипло сказал: «Я бы потонул без тебя, Анджейка, да?»

Анджей посмотрел на лица крестьян вокруг Михала. На них не было ни доверия, ни дружелюбия. Янош переложил топор в другую руку, засопел, переступил с ноги на ногу. Они ждали. Сейчас, после веселого крика Михала, они позволили бы Анджею пойти с ними. Или просто уйти с дороги, как предлагал Янош. Они ждали, пока Анджей сделает или то, или другое.

Они ждали. Пока. Но с каждой минутой промедления на их лицах все отчетливее отражались нетерпение и досада. Анджей перевел взгляд на топор в руке Яноша. Рукоятка, отполированная до блеска умелыми пальцами его отца, лежала в могучей ладони Яноша-младшего покойно и уютно — как младенец в колыбели. Интересно, что Янош собирается делать этим топором, если Анджей не уйдет с дороги?

— Я… — голос подвел-таки Анджея, сорвался осипшим петушиным хрипом.

Янош смотрел хмуро и недоуменно. Муть предрассветным туманом таяла в его глазах. Мускулы вспухли каменюками на могучей руке, вцепившейся в топор — и опять разгладились. Янош шел убивать ведьму. Анджей мешал ему пройти. Но он не хотел его убивать. И сожаление о том, что это придется сделать — и досада, что Анджей этого так и не понял — разогнали яростную муть в Яношевом взгляде. И он тоже — увидел. Отчаянные и спокойные глаза Анджея.

— Я не уйду с дороги, Янош. Я не уйду.

Пан Владислав

— С дор-роги! — светлый пан был черен ликом и страшен.

Ревел диким медведем, поднятым из берлоги посреди зимы и жаленым в пятку пулей мазилы-охотника. Несся разъяренным зверем, ломающим походя молодые деревца на своем пути. Грохнула дверь, задрожали стены крепкого, прадедами ставленного дома. Взвизгнула, кинулась прямо на землю — в осеннюю топкую грязь — проворная не по годам и телосложению кухарка Марыся. Задребезжала, скрежетнула, на одной петле повисла другая дверь, менее стойкая к ударам панского кулака. Зафыркали, заметались испуганно в стойлах лошади.

— Коня, — рычал пан, шаря поверх лошадиных блестящих крупов темным, грозой набухающим взглядом. Углядел — взъерошенный светлый затылок за изгрызенной доской ясель. Шаг, два — и в руке крепко зажат ворот рубахи побелевшего от страха мальчишки, конюхова сына. — Бездельники! Коня!

— Бездельники, — рявкнул уже глуше, вырывая из трясущихся рук мальчишки повод, который тот пытался закинуть на лошадиную шею. Кобыла фыркнула и опять прянула в сторону.

— Но, не балуй, — прикрикнул на нее пан, цепко хватая в кулак скользкую рыжую гриву. — Седло, — велел перепуганному мальчишке.

Думал — взлетит в седло птицей, но стремя скользнуло, и пан Владислав плюхнулся в седло жабой-раскорякой. Покачнулся, едва не упал. Сердито закусил ус. Старик. Больной старик. А вот дед в его годы…

Кобыла затанцевала, строптиво выгибая шею назад — к теплому нутру конюшни. Пан Владислав зло одернул ее, вонзил каблуки в тугие лошадиные бока. И сейчас же опять рванул повод на себя. Обернулся. Показалось, что на крыльце, опершись о деревянные резные перильца, стоит женщина в белом платье. Показалось?

Пан смотрел, щуря воспаленные от бессонной ночи глаза. Смотреть было больно. Как будто огонь полыхал, обжигая жаром лицо, скручивая в пепел ресницы и выжимая из усталых глаз старого пана слезы. Что, еще остались? Невелик был запас — и тот весь сегодня ночью ушел — на гробовую крышку над лицом сына. Не помогло. Не оживило.

Лошадь к крыльцу идти не хотела — фыркала, пятилась, выворачивала шею из туго натянутых поводьев. Наверное, тоже — видела, чуяла? Что? Бледноликую женщину с печальными глазами? Женщину, которая уже много лет — пригоршня пепла, перемешанного с серебряной вязью сережек. Вот этих, что сейчас покачиваются над гибкой шеей, перемигиваясь зелеными сполохами. Того же цвета, что и ее глаза.

— Ну что? — глухо спросил пан, заставив-таки дрожащую всем телом лошадь сделать несколько шагов к злополучному крыльцу.

Женщина наклонила голову, подвески ее сережек звякнули. Тихонько. Еле слышно. И, как показалось пану, — обиженно.

— Простишь меня когда-нибудь, а? — его голос срывался. В хрип, плач, стон.

От ослепительного жара, волнами накатывавшего от бледной фигуры на крыльце, пылали щеки и слезились глаза. А пан Владислав взгляда не отводил. Как будто наглядеться хотел досыта. В последний раз. Пушистые и прозрачные, как паутина, косы; нежная шея; зеленые огни серег — и такого же цвета, только ярче — огни глаз; тонкие губы. Улыбнулась бы. Хоть разочек. Никогда. Ни улыбки, ни словечка. Ничего у нее нет — даже такой малости — для пана Владислава. Для своего убийцы. И прощения — тоже нет.