Читать книгу "Ветры, ангелы и люди - Макс Фрай"

Подумал – не мог не подумать – что Марик, дружище наш Марочкин, храбрый путешественник Марко, наверное, именно так и умер – в море, захлебнувшись сладкой соленой волной, до сих пор небось отплевывается, сидя где-нибудь на неведомом берегу, куда нас всех рано или поздно выбросит, мертвых, но все равно невредимых, скорее удивленных, чем перепуганных, готовых снова нырять. Такая версия загробного существования слишком нелепа, чтобы быть просто утешительной выдумкой, поэтому пусть станет правдой, хотя бы для нас троих, ладно, Господи?

Возвел глаза к низкому серому небу, словно бы ожидая ответа, но вместо грома небесного в кармане задребезжал телефон.

– Ладно, – сказал оттуда покладистый Господи, почему-то голосом Мэй. – Ладно, – повторила она, начав, как всегда, с середины, словно болтали уже как минимум полчаса. – Ладно, теперь предположим, ты все еще в Риге. Только не говори, что уже улетел. И без того чувствую себя полной дурой, запутавшись в этих безумных часовых поясах.

Ответил:

– Наверное, в Риге. Ну или просто сон о ней вижу. Трудно вот так сразу сказать наверняка.

– Тогда будь любезен увидеть во сне, что я прилетела в Ригу, звоню тебе, сидя в маршрутке, следующей из аэропорта в центр, и очень прошу, объясни мне человеческим голосом, где тебя тут искать?

Ну ничего себе. Прилетела без предупреждения, звонит теперь как ни в чем не бывало, уже из маршрутки, словно семь или восемь тысяч километров – сущий пустяк, вообще не расстояние, не о чем говорить, а билеты на самолет раздают бесплатно всем желающим, или, к примеру, дарят победителям конкурсов рисунка на асфальте, сам однажды подобный выиграл, в четвертом, кажется, классе, сперва школьный, а потом и районный, это было совсем несложно – в отличие, скажем, от внезапного марш-броска из Ванкувера в Ригу. Надо же, сколько лет знаю Мэй, а все равно сумела меня удивить.

Но вслух причитать не стал, Мэй этого не любит. Только и сказал:

– Круто, что ты прилетела. Что касается меня, я, уж так получилось, сделался адептом черной магии. В смысле, сижу в одноименном кафе. Заказал «дежурное чудо дня» и только что его слопал. И, кстати, сразу же ты позвонила. Чудо дня, надо понимать, удалось. Осталось понять, как сообщить тебе адрес, которого я не знаю. Впрочем, могу просто дать трубку хозяйке притона, пусть сама тебе объяснит.

– Black Мagic Caffee в Старом городе? – деловито уточнила Мэй.

– Да.

– Тогда не надо хозяйку. Я помню, где это. Буду, самое позжее, через двадцать минут.

Удивился: мы же тут сто лет назад сидели, а она, оказывается, помнит адрес. Но вслух ничего не сказал, кроме короткого: «Жду».

Курил потом торопливо и жадно, дрожащими руками придерживал взбесившееся, сорвавшееся с цепи сердце, уговаривал его: «Ну что ты, глупая мышца, это, конечно, совершенно неожиданная новость, что к нам с тобой приближается Мэй, но зачем так скакать? Тебе не надо наружу, тебе там совсем не понравится, поверь».

Вынужден был запоздало признаться себе, что на самом деле не столько ждет появления Мэй, сколько боится этого момента. Звучит совершенно дико, но только на первый взгляд. Понятно же, почему: это будет первая встреча после гибели Маркина – вот так, живьем, с глазу на глаз. Телефоны и скайп не в счет, они хороши, чтобы говорить слова и слышать тоже только слова; ладно, согласен, по скайпу можно увидеть мимику, жесты, выражение лиц, но это все равно что смотреть любительское кино с участием старого друга, кто бы спорил, интересное и приятное переживание, но правды таким образом не узнать.

Думал: «Еще бы, конечно, мне страшно. Потому что если сейчас увижу ее глаза, коснусь руки и пойму, что никакого «мы» больше нет, есть только «Миша» и «Мэй», каждый сам по себе, я, в общем, переживу, не вопрос, но только потому, что я, как показывает практика, чрезвычайно живучая тварь, сносу мне нет, и спасу от меня – тоже. Но, Господи, как же не хочется это переживать. Хватит с меня похорон».

Думал: «Конечно, мне страшно. Потому что до сих пор, будем честны, все держалось на Марко. Он нас выбрал, он первым сказал: «Теперь будем всегда дружить». Он любил нас обоих, мы были нужны ему позарез, потому что наш Маркин с детства откуда-то знал, что треножник – самая устойчивая в мире конструкция. Вот и ухватился за нас, чтобы твердо стоять на ногах, когда под ними совсем не станет земли, которую этот до дурости храбрый балбес был готов отменять бесконечно, раз за разом, с утра до ночи, сколько хватало сил».

Думал: «И как мы будем тогда дышать, в какую сторону продолжаться? Конечно, мне страшно, Марко, дружище, что ты вообще устроил, свинья конопатая, на кого нас оставил?» И почти услышал ответ: «Друг на друга, не бзди». И сам же продолжил: «Не бзди, все будет отлично. Если Мэй прилетела в Ригу вот прямо сейчас, значит, и правда пора повстречаться. Она всегда хорошо понимает что делает, а значит, наша общая жизнь в надежных руках».

И когда Мэй наконец вышла во двор из полутемного зала, с купленной по пути чашкой кофе в руке и легкой дорожной сумкой через плечо, высокая, тонкая, темная, с копной густых кудрявых пепельно-серых волос, выдохнула с непередаваемым облегчением: «Мишкин, дружище, ты действительно тут», – не стал сверлить испытующим взором, просто поднялся навстречу, аккуратно поставил на стол ее чашку, обнял, уткнулся носом в горячую шею и не заплакал от облегчения только потому, что это было бы слишком просто, да и Марко, пожалуй, засмеял бы обоих, глядя на них с небес.

Мэй была дочкой Нины, актрисы кукольного театра, крупной краснолицей блондинки, такой сладкоголосой, что ей доставались роли всех добрых фей, всех обиженных падчериц и самых умильных котят, такой отчаянно некрасивой, что отказывалась выходить на поклоны, говорила: «Чтобы детей не пугать», – конечно, преувеличивала, но назвать ее слова совсем уж беспочвенным кокетством язык не поворачивался.

Отцом Мэй стал какой-то неизвестный африканский студент, имя его Нина сперва скрывала от всех, а когда решила все-таки сообщить повзрослевшей дочери, поняла, что забыла, и обе так громко смеялись в ту ночь на балконе, что перебудили соседей. На них, конечно, не рассердились, смех – не скандал, от такого шума даже проснуться приятно.

Дом у них вообще был дружный, большая часть жильцов – актеры, музыканты и прочий условно богемный народ. Отец Марика, к примеру, был цирковым клоуном, а мать работала помощником режиссера на киностудии и появлялась дома так редко и ненадолго, что вежливый Марик то и дело обращался к ней на «вы» – не нарочно, а просто с непривычки. Присматривала за ним тетка, незамужняя сестра отца, переводчица, вечно заваленная работой. Она покидала свою комнату только когда приходило время разогреть нехитрый обед и на все детские вопросы, начинавшиеся с «а можно?», неизменно отвечала: «Да» – просто чтобы отвязались. Поэтому в гостях у Марика разрешалось сидеть хоть сутками напролет, безвылазно, пока собственные родители не начинали стучать в ярко-синюю фанерную дверь на последнем, четвертом этаже, чтобы сообщить блудным чадам: «Московское время двадцать три часа», – и сдержанно осведомиться, не желают ли упомянутые чада в связи с этим прискорбным фактом немедленно отправиться в постель. Шли, конечно, куда деваться, спускались по лестнице, едва передвигая ноги от внезапно обрушившейся усталости, но все равно неохотно, бормоча: «Мы только разыгрались!» Впрочем, потом наступал новый день, ничуть не хуже прежнего, можно было снова бежать к Марику, вместе сочинять новые слова тайного языка и рисовать на старых обоях в гостиной незаконченную вчера карту страны Гарадан, где живут слоны-лилипуты, а люди умеют летать, меняют цвет кожи в зависимости от настроения и всегда рождаются только по двое, трое, а то и по шестеро, но никогда в одиночку – чтобы сразу, с самого первого дня было с кем дружить так же крепко, как дружим мы.