Читать книгу "Ночь святого Вацлава - Лайонел Дэвидсон"

2

Когда я проснулся, в котельной было зябко и серо, и я сел в ужасе, решив, что проспал. Но тут запели, начиная бить, часы. Я дождался первого удара и стал считать, весь в мурашках от страха и холода. Было пять утра. О том, что мне предстоит, я вспомнил сразу, как только сел на раскладушке, и тотчас где-то там, в желудке, все сжалось.

У меня стучали зубы. Я слез с раскладушки, надел пиджак и стал ходить по комнате, пытаясь хоть немного размяться. Мне казалось, что выполнить то, что я задумал, невозможно. Я чувствовал себя абсолютно разбитым, скованным, неуклюжим, физически не способным сделать то, что нужно. А стоит высунуть нос на улицу, как эсэнбешники тут же со всех сторон набросятся на меня и поведут за собой, оцепеневшего, безгласного.

Интересно, можно ли что-то придумать, чтобы в случае провала покончить с собой? Взять дело в свои руки и опередить их? У меня был молоток. Но как, черт возьми, пристукнуть самого себя молотком?

Дверь в соседнюю клетушку была открыта, и у меня возникло огромное искушение снова туда вернуться, зарыться в кучу брусков, согреться, протянуть еще один сонный, дурманный день.

Но в клетушку я не пошел, а стал крутиться по котельной, огибая приставную лестницу. Потом закурил (осталась еще одна сигарета) и стал торопливо, нервно попыхивать. Пробило четверть шестого. Полшестого. Я был опустошен, я был голоден. Но стоило мне развернуть сверток с хлебом и попытаться впихнуть в себя кусок, как меня тут же стошнило. Эта телесная немощь, отвлекшая меня от главной моей боли, как-то разом привела меня в чувство; я спокойно сел под решеткой на раскладушку и принялся ждать.

Сверху стали доноситься отдаленные, неясные отзвуки пробуждающегося мира. Вот просвистел паровоз, кто-то стал заводить машину. Но еще не слышалось ни звона трамваев, ни того, главного звука, который я ждал. Перед тем как пробило шесть, я зажег последнюю сигарету, смакуя, выкурил ее до самого конца и не спеша раздавил окурок.

Итак, час настал – время уходить…

Я вскарабкался по приставной лестнице.

Утро было все еще сырое, тихое, с низким туманом. Я пересек двор, открыл ворота и вышел. Улица была серой и мокрой от ночного дождя. Среди безлюдья стояли спокойные, безмолвные здания.

Я пошел в тот конец, где переулок выходил на Малу Страну, и нырнул в широкую подворотню. В нескольких ярдах отсюда, на параллельной Туновской, наверно, стояли, поджидая меня, мои преследователи. Казалось, этот мокрый и безмолвный мир принадлежит теперь только мне и им.

Время между четвертью и половиной седьмого тянулось, как резина. Но потом часы пробили один раз. И сразу после первого удара, так скоро, что я даже испугался, раздался тот самый звук. Я вышел из подворотни, подкрался к углу настолько близко, насколько только посмел и остановился, вслушиваясь. Нет, я не ошибся. Звук снова повторился в промежутке между двумя ударами часов. Это был молочник.

3

Повозка, дребезжа, выкатилась из-за собора Святого Микулаша – такой бело-голубой шарик» двигающийся в тумане. Я слышал, как молочник понукает свою лошадь, как стучат по булыжнику его сапоги и позвякивают бутылки. Но его самого я не видел. Повозка проехала по площади несколько ярдов, и лошадь остановилась, мотая головой.

И тут появился молочник, здоровенный, краснорожий детина в темно-синем комбинезоне и белой остроконечной шапке. Ласково покрикивая на лошадь, он наполнил стоящую в повозке проволочную корзину и, звякая бутылками, пошел через площадь – к дальним домам. Он то и дело оборачивался на свою лошадь и кричал ей что-то типа «Ву-ай! Ву-ай!», в ответ на что лошадь тащилась еще несколько ярдов и снова останавливалась.

«О ГОСПОДИ БОЖЕ», – подумал я и снова юркнул в подъезд, чтобы тоже безмолвно крикнуть самому себе: «Ву-ай! Ву-ай!» Молочник зашел справа и двинулся по кругу. Туновская лежала слева от меня. Я наблюдал за ним минут десять, пока его повозка не поравнялась с тем утлом, где стоял я. И тогда, отбросив все раздумья, я вышел из подъезда и махнул ему рукой.

Молочник уставился на меня.

А я как бешеный манил его к себе.

Изумленно подняв голову, он двинулся ко мне со своей пустой корзиной в руках.

– Что случилось, товарищ?

Он, видимо, малость взмок; от него несло конским потом, и у него было открытое деревенское лицо и низкий бас, отдающийся эхом в утренней тишине зданий… Не привлек ли он внимание тех типов на углу Туновской? Но он точно привлек внимание коняги – она смотрела на него через площадь с явным интересом.

– Скорее, скорее сюда! – зашептал я в панике. – На минуточку.

Он с удивлением вошел за мной в подъезд.

– Что случилось, товарищ? Что там такое?

– Вы идете в британское посольство?

– Йо, йо, в посольство. А вам зачем это знать?

Именно в ту последнюю минуту я вдруг почувствовал, как мне тяжело будет это сделать. Его потное широкое лицо было таким наивным…

– Это молоток, товарищ. Ну и что с того?

Я стукнул им его по голове, очень сильно стукнул. Он вроде бы попытался вытянуть руку, положить ее на меня. Проволочная корзинка хлопнулась на землю. Он глянул на меня широко открытыми, недоуменными глазами, тяжело запыхтел и рухнул вниз.

Трясясь от страха, я торопливо расстегнул на нем комбинезон, стянул его и надел на себя. Потом нахлобучил его шапку, поднял проволочную корзинку, вышел из подъезда и двинулся на Малу Страну. У меня было такое чувство, будто я сам, своими ногами, иду на казнь. Меня била дрожь – всего, с головы до ног.

Лошадь, которая так и стояла, не шелохнувшись, взглянула на меня с любопытством. Я проблеял слабым голосом: «Ву-ай!» А она все стояла и глазела.

– Ву-ай, чертова скотина, ву-ай, провались ты пропадом! – крикнул я и протянул руку, чтобы похлопать ее по огромной, устрашающей башке.

А она взяла и куснула меня. Укус был не очень сильный – как от щипцов для колки орехов, но все же это было больно. Я отскочил и стал ругаться ей на ухо, шепотом, но очень грязно. Мне казалось, что за мной пристально наблюдают. И было страшно повернуть к Туновской. Что, если, несмотря на туман, они видели все мои злоключения с этой глупой тварью? А лошадь стоит себе – и ни с места. Тогда я подошел к повозке, наполнил корзину молочными бутылками и пакетами сметаны и, развернувшись, как слепой, двинулся к своей цели.

Мне казалось, я иду уже часа два по какой-то вате и ноги у меня дрожат, как студень. А тех было, естественно, двое – по одному на каждом углу, – застегнутые на все пуговицы, они плавали в сером тумане.

– Добрый день, – буркнул я угрюмо и сдвинул шапку на глаза.

– Добрый день.

– Наверняка скоро снова польет.

– Наверняка.

И я прошел. Невероятно! Я прошел!