Читать книгу "Жестокое милосердие - Богдан Сушинский"

— Тогда что же ты дрожишь? Ты — офицер. И здесь фронт. Помочь раздеться?

— На дороге — немцы! — появился в нескольких метрах от них Крамарчук. — В пешей колонне. До роты. И на железке патруль.

Шоссе проходило метрах в ста от рощи. Они оказались между двумя дорогами, между двумя группами немцев. Но у Громова все же хватило выдержки заставить обер-лейтенанта снять мундир. Он уже не отказался бы от своего замысла, даже если бы пришлось принять бой и с колонной, и с патрулем.

Для того чтобы раздеть, выдержки у Беркута действительно хватило, а вот пристрелить этого стоящего на коленях и молящего пощады белокурого парнишку сил не было. Слишком уж это страшно: стрелять в человека, который, сняв мундир, вроде бы сразу же перестал быть солдатом, врагом.

— Ну, уйди, уйди к мотоциклу, лейтенант, если ты такой сердобольный, — вдруг вскипел Крамарчук, увидев, как к стоящему на коленях обер-лейтенанту, сплевывая кровью и выкрикивая что-то невнятное, подползает его невеста.

— Давай отпустим их, сержант, к чертям собачьим, пусть пока поживут.

— Кого отпустим? — взъерошился Крамарчук. — Куда?! Уйди, лейтенант, уйди, — оттеснял он Беркута, уже примирительнее. — Я сам. Развелось тут офицеров-бордельников!

Все же Беркут оттолкнул его, приказал подогнать мотоцикл, и, усевшись на пень напротив обер-лейтенанта, подождал, пока пройдут и колонна, и патруль.

Он еще дал возможность этой девушке, которая несколько минут назад чуть не выстрелила ему в спину, подползти к своему парню. И дождался, пока обнимет его. Хотя от ужаса тот уже не реагировал ни на ее слова, ни на объятия…

— Откуда у вас этот мундир? — спросил он сейчас майора Смаржевского, переодеваясь. — Откуда документы?

— Это так важно?

— Да, майор, важно. Слишком уж мне знакома судьба этого обер-лейтенанта.

— Не хотите ли вы сказать, лейтенант, что сами «выпросили» это удостоверение у Карла Зигфрайта? — благодушно улыбнулся Смаржевский и, не дождавшись ответа, вышел.

«Странно, — подумал Беркут, — почему бы не признаться, что и мундир, и документы дал ему капитан Залевский? Какую такую тайну польской разведки это могло бы раскрыть мне? Или просто срабатывает привычка создавать завесу таинственности вокруг всего, что интересует постороннего?»

Да, наверное, нужно было сжалиться над теми двумя влюбленными. Ни до них, ни после них никто из врагов не порождал в нем столько сочувствия, и ничья смерть не вызывала потом у Беркута такую бурю самых противоречивых чувств и мыслей. Но откуда им было знать, что судьба свела их с человеком, которого только месяц назад немецкий офицер приказал замуровать в доте? Вместе с гарнизоном. И что за эти месяцы войны на его глазах немцы сотворили столько нечеловеческой жестокости, что трудно найти солдата, который бы по-настоящему мог пожалеть их.

Кроме того, Андрей понимал, что стоит отпустить этих влюбленных, как вся операция по добыче формы и документов теряет смысл. Немцы начнут останавливать и проверять каждого, кто похож на него, Беркута, каждого, кто появится в Подольске и его окрестностях в мундире лейтенанта.

Да, сказав Крамарчуку: «Не надо жалеть меня, сержант. Этот грех я должен взять на свою душу», он отослал его к мотоциклу, а этим двоим еще дал возможность обняться. Это все, что он мог сделать для них. Первой он пристрелил девушку, чтобы не слышать ее душераздирающих криков.

Уже выйдя за село, на той стороне долины, Беркут еще раз достал удостоверение. Карл Зигфрайт! Надо же было, чтобы война так напомнила о нем! А как это непросто: смотреть в глаза убитому тобой человеку. Даже если это глаза солдата, врага, оккупанта, и смотрят они на тебя уже только с фотографии.

«Не нужно было надевать его мундир», — сказал он себе, вглядываясь в придорожные заросли по обе стороны лесной тропы.

Он и тогда, в сорок первом, надел его только дважды. Как-то не жилось и не воевалось ему в этой форме. Слишком выразительными оставались воспоминания о погубленных из-за нее душах.

* * *

Мазовецкий и мальчишка ждали его в долине, у развилки тропы, возле родничка, над которым стояло позеленевшее от времени распятие, с впившимся в голову Иисуса Христа осколком снаряда. Странно, что до сих пор никто не решился извлечь этот осколок. Может, потому и не решился, что так, с осколком, это распятие, как и связанные с ним библейские мучения Христа, приобретало совершенно иной, сугубо земной и современный смысл.

Увидев на тропинке немецкого офицера, мальчишка вскочил с камня и отбежал за ближайшие кусты. Даже когда, рассмеявшись, Владислав объяснил ему, что это и есть тот самый партизан, которого они ждут, Алекса (так звали мальчишку) еще какое-то время не решался подойти к ним, а жался поближе к кустам.

— Ты никому больше не рассказывал о тех людях со странными автоматами? — первое, что спросил у него Андрей, когда Алекса немного успокоился.

— Только ему, — кивнул мальчишка в сторону Владислава. — Ну, еще матери.

— Вот это уже зря.

— Мать будет молчать. Даже дома, когда в хате нет никого, кроме нас, она боится сказать что-либо лишнее.

— И правильно делает, — неожиданно для мальчишки заключил Беркут. — Поступай точно так же. А теперь пошли. По дороге расскажешь все, что видел.

Еще какое-то время Мазовецкий, прихрамывая, шел вслед за ними.

— Мы же договорились, — напомнил ему Андрей.

— Я немного провожу. Вы идите. Не обращайте на меня внимания.

— В таком случае считай, что идешь в арьергардном заслоне, — придумал ему оправдание Беркут.

— Можешь быть уверен, что надежнее арьергарда у тебя еще не было, — признательно молвил поляк.

39

Склон представал настолько крутым, что порой Беркуту казалось, будто они поднимаются к труднодоступному перевалу, тропинка к которому с каждым шагом становится все уже, извилистее и каменистее.

Еще труднее стало идти, когда где-то в километре от плато, названном Лазорковой пустошью, Беркут, опасаясь засады, свернул с тропинки и уже сам прокладывал путь мальчишке, продираясь через кустарник, обходя валуны и выкарабкиваясь из скалистых оврагов.

Плато открылось им неожиданно. Просто они поднялись на гребень еще одной возвышенности и вдруг увидели перед собой усеянную каменными глыбами равнину, немного напоминающую ту, у кромки которой жил Смаржевский. Осторожно, оглядываясь по сторонам, мальчишка, а за ним Беркут, перебежали ее и оказались у сплошной стены кустарника.

Андрею она показалась непроходимой, однако Алекса умудрился выискать в ней «козью тропинку», благодаря которой они добрались до лиственного леса. Крона его оказалась сплетенной так густо, что, входя под нее, путники попадали как бы под темный навес, куда почти не проникали лучи солнца и где постоянно было холодно и влажно.