Читать книгу "Над окошком месяц - Виталий Яковлевич Кирпиченко"

это был не гастрит. Об этом я узнал, вернувшись в Минск, а через полтора года не стало и отца.

За забором у отца две машины напиленных дров. Вот уж удача! Намахаюсь топориком от души! Я запретил ему брать топор, чтобы он не испортил мне отдых. Активный, разумеется. Другого я не приемлю.

На другое же утро я убежал в лес. Прошёлся по знакомым местам. Что-то уже изменилось. Заросли травой и кустарниками поля, провалились крыши летников, видна бесхозяйственность во всём, а отсюда и запустение.

«Ничего, — успокаивал я себя, глядя на полуразвалившиеся постройки, — скоро пройдёт время хаоса. Из этой круговерти, где всё смешалось, на поверхность выберется лидер, настоящий, а не бутафорный, кому небезразлична судьба государства, судьба народа, и народ, ещё не потерявший надежды на справедливость, поддержит его. Справедливость, как в сказке, восторжествует. Будут проведены, нужные народу реформы, раз и навсегда покончат с единовластием зажиревшей партии, обленившейся настолько, что возразить бестолковым горлопанам не может. По-настоящему народ станет хозяином своей страны, всё расставит по своим местам, воздаст всем по их заслугам. Всё будет, как надо, как должно быть!»

И зверьё исчезло, следов и тех нет. За целый день увидел далеко-далеко на поле мышкующую лисицу. Подманить её, скрасть — бесполезное занятие. Вдобавок ко всему блуданул. Пригорок, за которым по расчётам должно быть моё село, оказался не тем. И другой, похожий на мой, очень уж далеко от меня и непривычно смотрится на своём месте. Если даже это он, то почему в противоположной стороне? К концу дня мгла стала сгущаться и мороз покрепчал. Я стал вспоминать, какие деревни окружают моё село и как далеки они от него. Пятнадцать-двадцать вёрст. Многовато! Есть спички и больше ничего. Главное сейчас — не поддаваться панике. Хоть бы на какую дорогу выйти, а то везде ровный, саванно-чистый снег.

Вышел в густых сумерках на противоположный край своей деревни, к татарскому кладбищу, вспугнув с могил стайку тетеревов.

Отец ждал меня за воротами. Лицо его было тревожно, он не на шутку испугался за меня: потеряться в тридцатипятиградусный мороз в незнакомой тайге — это тебе не фунт изюма съесть. Но самое ужасное было то, что он переколол половину дров, перевёз их на санках во двор и сложил в поленницу!

— Ты зачем это сделал? Я что говорил? — набросился я на него.

— Да делать было нечего, я вот и… Зачем тебе? Отдыхай, коль приехал…

Так мы с ним и жили месяц. Кухню он свалил на меня, себе оставил баню и стирку. Отжимать и развешивать простыни на проволоке помогал ему, и колом смёрзшееся бельё сносил в избу тоже я.

Поскольку отец, как и все крестьяне, не был привередлив в еде, то и претензий ко мне не было. У меня самого к себе были, а у него не было. Всё ел, что я выставлял на стол. Когда надоедала одна картошка с капустой да зажаренное до черноты мясо, я изощрялся в другом, готовил «барские» блюда, как, например, бефстроганов. По виду похожи на те, что приходилось есть в столовых, а по вкусу это было что-то ужасное, смахивающее на подошву сапога, прошагавшего от Москвы до Берлина, только разрезанную на тонкие пластинки. Отец морщился и ел, иначе пришлось бы ему брать кухарское дело в свои руки.

Поужинав, мы укладывались на кровати, стоявшие вдоль двух стен, и, глядя на картинки в телевизоре, разговаривали. Ему было что рассказать: жизнь его была непростой. В десять лет сирота, издевательства примака, женитьба в семнадцать лет, смерть первой дочери и сына, каторжные работы… Война. Дошёл до Кёнигсберга, уцелел. Послевоенная жизнь в тяжёлое для страны время. Безденежье, а дети плодятся и растут, их надо кормить, одевать, учить… Непомерные налоги и налоговые инспекторы, сытые и наглые.

Многому в жизни отца я был свидетель, что-то забыл, а что-то не вытравить из памяти никакими сладкими картинками. Проходили годы и мы, дети, разлетались, разбегались, возвращались на миг, видели родителей каждый раз иными, но всегда милыми, добрыми, нужными. Вот и они уже не бедствуют, и даже какой-то рубль сэкономили и положили на книжку, а мне почему-то вспоминается то время, когда пайку хлеба, вмещавшуюся на моей детской ладони (я бегал получать её), густо утыканную остюками, отец делил не по справедливости, а по своим каким-то меркам. И получалось так, что он, здоровый мужик, работающий от темна до темна, обходился без этого хлеба, ну, может быть, какие-то крохи ему перепадали, а всё доставалось нам с сестрой. Лиза свой хлеб смаковала, а я проглатывал сразу и смотрел с неистребимой жадностью на чужой кусочек. Не забывается его выгоревшая, с огромной тёмной заплатой на плечах, рубаха и крепко поношенные кирзовые сапоги. По уставшим сапогам, обвисшим, притулившимся к стене у порога, можно было судить, как непрост был день их хозяина, как много ими исхожено в жару и в грязь. Не был мой отец помазанником Божиим, а за что ему была уготована такая жизнь, мне не понять. Бывал временами он крут, так крут, что мог натворить бед.

Мой двоюродный братишка Володька ездил с ним на лесозаготовки, чтобы хоть малость денег заработать. Отец опекал его, учил работать пилой и топором, учил жизни, ведь Володька был старшим (15 лет) в большой семье, отец его погиб на войне. Жили они в одном бараке с деревенскими мужиками и подростками, жили тихо, мирно, трудно и незащищённо. И вот как-то к ним забрели блатяги с финками, стали выделываться, выворачивать содержимое мешков, фанерных ящичков, никто им не мог возразить. Вошедшего отца они в счёт не взяли. Напрасно, потому что он с раздутыми ноздрями, с топором в руках уже стоял у двери, дав понять блатягам, что живыми они отсюда не выйдут, если не вернут награбленное. Вернули и забыли дорогу в этот барак раз и навсегда. Мне об этом рассказал Володька много лет спустя, и я ещё раз посмотрел на отца другими глазами. Изредка теперь задаю себе вопрос: а смог бы я поступить, как мой отец? И ответы не всегда одинаковые. Чаще — да! Реже — нет. Оправдание второму — надо уметь каждому защищать себя, свои убеждения, свои права.

Был у меня похожий случай в Алма-Ате. Возвращался я поздней ночью домой, и вот на одной из безлюдных улиц увидел, как с дикими воплями толпа бежит за одиноким человеком, окружили. Он, как загнанный зверёк, ждал расправы. Не задумываясь, я бросился в толпу, закрыл спиной паренька,