Читать книгу "Любовь и дым - Дженнифер Блейк"

— Я не могу обладать тобой даже в воображении. Ты… Я не знаю, смогу ли я тебе это объяснить. То, что я чувствую по отношению к тебе, так драгоценно, что даже ранит. Я так тебя боготворю, что даже коснуться тебя не смею. Это было бы то же самое, как прикоснуться к мадонне. Я думаю… Мне кажется, я никогда не смогу любить тебя…

— Но я не хочу, чтобы ты относился ко мне как к мадонне. — Тело ее прижалось к его телу, она резкими короткими движениями пыталась возбудить в нем ушедшую страсть.

— Я не могу ничего с собой поделать. Бог знает почему…

— Я — это только я, — возбужденно закричала она. — Я — это я!

— Тихо, — зашептал он. — Прости меня, пожалуйста.

— Нет, вина только моя, только моя!

— Не говори так. Никто не виноват. — Он вытер слезы тыльной стороной ладони, крепче прижал ее к себе, она ощутила теплоту его дыхания. — Просто так уж происходит.

Уже почти рассвело, когда он в последний раз коснулся губами ее лба и выскользнул из постели. Видимо, она немного задремала у него в объятиях, но не заснула. Она смотрела, как он прошел через комнату, остановился в дверях и взглянул на нее. Лицо его было так безрадостно, что она чуть не разрыдалась. Но слез больше не осталось.

Наконец он повернулся и, пройдя через гостиную, вышел на черную лестницу. Дверь за ним тихо закрылась.

На следующий день Ребекка не видела Данта. Он не приходил к ней, а она его не искала. Им требовалось провести порознь какое-то время, может быть, несколько часов. Он, очевидно, зайдет к ней перед тем, как она уйдет на работу. В конце концов нужно было обсудить, где же ей работать, раз уж он думал, что сумеет ей что-нибудь найти.

После обеда к ней прибежал мальчик-посыльный из бакалейной лавки в нижней части улицы. Кто-то срочно требовал ее к телефону, иначе бы бакалейщик никогда его не прислал.

Звонила Маргарет. Ребекка должна приехать домой. Ее мать умерла, сказала сестра, и будет странным, если Ребекка не приедет на похороны.

Ребекка ошибалась, слезы у нее еще были. Она была благодарна тому старику, который дал ей столько денег Она купит на них автобусный билет и приличное платье, в котором приедет на похороны.

Она остановилась в доме, где родилась и выросла, где теперь жили Маргарет и Ботинки, провела в этом доме день до похорон и три дня после. Маргарет ей едва разрешила подержать немного на руках малышку Эрин. Не стоит ей так привязываться к девочке, сказала сестра, по крайней мере, если она все равно собирается уезжать.

Возможно, Маргарет и была права. Ребекке хотелось вновь расплакаться, когда она взяла девочку на руки, вдохнула младенческий запах, почувствовала теплый комочек около груди. Иногда, когда Эрин спала, она садилась рядом и нежно гладила ее по головке, одолеваемая самыми дикими мыслями. Ее воображение рисовало ей картины, как она, завернув ребенка, уезжает с ним ночью из дому, приезжает в свой город, ходит с девочкой на руках по улицам, заходит в бакалею, всем показывая своего ребенка и повторяя:

— Это мое дитя. Оно выросло внутри меня. Это мое дитя.

Она не могла этого сделать. Она не могла дать Эрин ничего, кроме своей любви. Кто станет с ней сидеть, пока Ребекка работает ночью? Да и что за жизнь будет у девочки с матерью, которая голой танцует в баре на Бурбон-стрите.

К тому же все считали, что девочка — дочка Маргарет, ее плоть и кровь. Заявить теперь что-то противоположное — означало не только выставить Маргарет в ложном свете, но и отнять у нее смысл ее нынешней жизни. Маргарет была просто без ума от Эрин. Она подбегала на каждый ее звук, на каждую ее улыбку отвечала улыбкой. Она пилила Ребекку, что она не так ее пеленает, не так ее держит на руках и все время она смотрела на Ребекку взволнованными и испуганными глазами.

Ребекка не стала рассказывать Маргарет о своей работе. Маргарет не спрашивала Ребекку о Данте, не спрашивала и об Эдисоне. Такое впечатление, что она просто ничего не хотела знать о жизни Ребекки в Новом Орлеане. Она будто бы боялась узнать подробности ее жизни и так часто говорила об отъезде Ребекки, что та стала воспринимать как должное, что ей необходимо уехать. И только сев в автобус, она вдруг поняла, что для отъезда не было никаких причин. Мать ее умерла, рожденный ею ребенок был зарегистрирован как ребенок Маргарет. Зачем ей, собственно говоря, уезжать?

Но истина заключалась в том, что и остаться она не могла. Для Эрин будет хорошо расти в нормальной счастливой семье. Маргарет станет ей хорошей матерью, а старый Ботинки — отличным отцом. Ребекка была уверена, что не смогла бы спокойно взирать на все это, ни во что не вмешиваться, останься она жить в отчем доме. Да и сам городок стал ей казаться каким-то обтрепанным, их домик — маленьким, после того как она пожила в Новом Орлеане. Люди ей тоже показались какими-то очень провинциальными. Голос Маргарет стал скрипучим, а Ботинок — флегматичным и бесстрастным. Она повзрослела вдали от них и больше не принадлежала к их кругу. К тому же ей очень хотелось увидеть Данта.

Последние несколько ярдов, которые она шла по улочке к дому, казались бесконечно длинными. Она ускорила шаги, быстро пересекла задний дворик, кинула чемодан у дверей своей комнаты и бросилась вниз по лестнице к дверям комнаты Данта.

Дверь была не заперта, занавес откинут. Она распахнула дверь, вбежала в комнату и закричала:

— Дант! Это я! Я вернулась!

Они лежали на кровати, тела их были потны от усилий. Мужчина и женщина, их обнаженные тела казались очень бледными. Дант лежал на женщине, делая мощные рывки, он входил и выходил из нее, прижимая ее к постели. Голова женщины была запрокинута, ноги широко расставлены. Она стонала, лицо ее было искажено страстью. Мышцы его спины и бедер выступали от напряжения. Его член набух, он был покрыт влагой, Ребекка смотрела, завороженная, как этот член то появлялся, то вновь исчезал в женском теле.

Потом Дант повернул голову. Женщина, лежавшая под ним — лицо ее было сплошь покрыто косметикой, а ногти кроваво-красным лаком, — грязно выругалась.

Ребекка вскрикнула и выбежала вон, как если бы за ней гналась свора собак. Она дрожащими руками с трудом смогла вставить ключ в замок. Наконец та открылась, и она ввалилась внутрь. Обернувшись, она поспешно захлопнула дверь и заперла ее.

Через пять минут в дверь начал стучать Дант. Он звал ее, но она не отвечала. Она лежала на постели, уткнувшись в подушку, и не издавала ни звука. Он вернулся через час и еще через час.

— Впусти меня, дорогая, — тихо говорил он, осторожно стуча в дверь. — Позволь, я объясню тебе все. То, что ты видела, не имеет никакого отношения к тебе. Я клянусь тебе! Впусти меня!

Она не открыла. Когда прошел еще час и он больше не вернулся, Ребекка разрыдалась.

В тот вечер она отправилась на работу в бар. И на следующий вечер тоже. Данта она даже не видела: очевидно, он рано уходил на работу в ресторан. Ей было легче его не видеть, хотя она и жалела, что не впустила его, не поговорила с ним. Она не имела права судить его, ведь он не осудил ее за то, что она танцует голой. Чем больше времени проходило со времени их разрыва, тем тяжелее ей становилось. Когда же она приходила на работу, времени думать уже не оставалось.