Читать книгу "Культурные истоки французской революции - Роже Шартье"

осуществляется управление литературой и изящными искусствами. В конце века Луи-Себастьян Мерсье отмечает факт, который нимало его не огорчает: «Слово “Двор” теперь уже не производит на нас такого впечатления, как во времена Людовика XIV. Двор уже не поставляет нам господствующих мнений, не создает репутаций, какого бы рода они ни были; теперь уже не говорят с пафосом, способным, правда, вызвать лишь усмешку: “Двор высказался за то-то и то-то”. Приговоры двора оспариваются; теперь говорят, не стесняясь: Двор в этом ничего не понимает; у него нет на этот счет никаких мнений, да и быть не может, — это не его дело. [...] Таким образом, двор утратил свое прежнее влияние на изящные искусства, литературу и все, что в наши дни с ними связано. В прошлом веке ссылались на одобрение того или иного царедворца или принца, и никто не осмеливался противоречить. Тогда суждения о тех или иных вопросах не были еще ни достаточно обоснованы, ни достаточно быстры; приходилось руководствоваться мнением Двора. Философия (вот еще одно из ее преступлений!) расширила горизонт, и Версаль, являющийся лишь точкой на этом горизонте, занял подобающее ему место». В заключение Мерсье плавно переходит от оппозиции «двор — город» к оппозиции «столица — провинция»: «Теперь одобрение или неодобрение, воспринимаемое потом всем королевством, исходит из столицы»{294}.

Ослабление роли двора (как местопребывания власти, которое у всех на виду, как сцены, где разворачиваются публичные церемонии, как эталона вкуса) могло бы, таким образом, сделать невозможным всякое сравнение с ситуацией в Англии, где идеология «Страны» противостоит авторитетной культурно-политической модели. Однако, даже будучи лишен части своих прежних атрибутов, французский двор продолжает притягивать всеобщее внимание — и вызывать всеобщее осуждение. Рукописные газеты и печатные памфлеты наперебой обличают пороки и расточительность двора. Среди запрещенных книг, которые чаще всего покупают в 1782—1784 годах у Брюзара де Мовлена в Труа, мы встречаем четыре произведения, резко критикующие двор: «Пышные празднества Людовика XV» Бюффонидора (Виллефранш, 1782), которое Мовлен часто (11 раз) и помногу (общим числом 84 экземпляра) заказывает в Невшательском типографском обществе, «Ограбленный шпион» Бодуэна де Гемадека (Лондон, 1782), заказанный 10 раз общим числом 37 экземпляров, «Частная жизнь, или Апология герцога Шартрского» Тевено де Моранда (Лондон, 1784), заказанная 5 раз общим числом 7 экземпляров, и «Частная жизнь Людовика XV» Муфля д’Анжервиля (Лондон, 1781), заказанная всего 3 раза, но зато в количестве 8 экземпляров{295}. Написанные прекрасно владеющими пером памфлетистами, пользующиеся огромным спросом во всем королевстве, эти памфлеты, под видом обличения покойного короля Людовика XV, умершего в 1774 году, и его фаворитки госпожи Дюбарри, клеймят позором современный двор, где процветают такие же пороки и творятся такие же гнусности, что прекрасно видно из дошедших до нас анекдотов о влиятельных сановниках. Во всех этих текстах явно или подспудно присутствуют мотивы развращенности государя и придворных, вырождения монархии в восточный деспотизм, растраты государственной казны, бедствий народа. Приведем в качестве примера отрывок из «Пышных празднеств Людовика XV»: «Людовик XV нимало не переменился, то есть он по-прежнему повесничал и творил беспутства. Несмотря на нищету народа и неурожаи, любовница короля тратила все больше и больше денег, ни в чем не зная удержу, и за несколько лет разорила бы королевство дотла, если бы смерть Султана не положила этому конец»{296}.

В 1780-е годы финансовые и политические скандалы придают актуальность обличительным произведениям, направленным против покойного короля. В феврале 1781 года публикация «Королевского отчета» Неккера, где приведен поименный список получателей королевских пенсионов и денежных наград, вызывает ярость читателей и дает пищу полемическим выпадам против двора. Этот текст — настоящий бестселлер: напечатанный в Королевской типографии, он выдерживает 17 изданий (в том числе издания Невшательского типографского общества), на него публикуют 29 рецензий и критических отзывов в периодических изданиях того времени. «Газета газет», издаваемая Типографским обществом Буйона, считает, что «Отчет» был напечатан тиражом в 40000 экземпляров, но вероятно, это лишь промежуточная цифра, такой тираж не может удовлетворить огромный спрос{297}. В 1785—1786 годах банкир Клавьер нанимает группу памфлетистов, которая, скрываясь за авторитетной подписью графа де Мирабо (кроме него в эту группу входят Бриссо, Дюпон де Немур и Горса), резко критикует биржевые спекуляции двора с целью свергнуть генерального контролера финансов Калонна. В ту пору установилась тесная связь между защитой частных интересов — в данном случае интересов женевского банкира, который играет на понижение курса акций, — и радикальной критикой правительства и двора во главе с Калонном, которых по всем правилам руссоистской и морализаторской риторики обвиняют в том, что они играют на повышение и тем самым делают акции недоступными для публики. Таким образом, благодаря памфлетам, соперничество на Бирже оказывает непосредственное влияние на политику и дискредитирует Калонна: памфлеты обличают его как биржевого игрока, который, делая вид, будто занимается реформой государственной финансовой системы, на самом деле заботится прежде всего о собственном обогащении (что, впрочем, недалеко от истины){298}. Наконец в те же два года история с ожерельем[23] окончательно компрометирует королеву, а с ней и двор{299}. Во Франции XVIII века, как и в Англии XVII века, «Страна», воодушевленная памфлетистами, решительно восстает против «Двора», ибо и та сторона жизни двора, которая находится на виду, и те стороны его жизни, которые известны по слухам, вызывают ненависть.

Столица и провинции.

Но есть и другие представления о французской разновидности этой оппозиции. Рассмотрим главный тезис Токвиля: «Административная централизация является институтом Старого порядка, а не порождением Революции или Империи, как утверждается»{300}. Эта централизация, приведшая к исчезновению самоуправления, к отмене местных вольностей и к тому, что все оказались в равном положении, по мнению Токвиля, послужила причиной того, что между столицей и провинциями пролегла пропасть. На смену прежней оппозиции между Городом и Двором пришло новое противопоставление. «Каким образом во Франции, как нигде более в Европе, уже при Старом порядке столица обрела преобладающее значение и поглотила все силы государства»{301}? Это произошло потому, что в столице оказалось сосредоточено управление всей страной: столица становится центром, где осуществляется вся государственная власть, она становится всемогущей и забирает в свои руки интеллектуальную деятельность («движение мысли теперь происходило только в центре. Париж окончательно поглотил провинции») и деятельность экономическую («Париж стал не просто центром обмена, сделок, потребления и удовольствий — он превратился в город фабрик и мануфактур»){302}.

Здесь важна не столько справедливость утверждения Токвиля, сколько противопоставление, из которого следует,