Читать книгу "1794 - Никлас Натт-о-Даг"

— Нет… сказал только, что приглашает на обе; И за обедом вроде бы сделает все, чтобы пролить свет на чудовищные события в Тре Русур. Что случилось с Эриком Тре Русур и его невестой. Даже не невестой, Женой.

Кардель выплюнул табак и звучно откашлялся. А Эмиль продолжал изучать открывшиеся перед ними владения.

— Жан Мишель… что это за место? Вы гораздо лучше меня знаете город…

Кардель небрежно пожал плечами.

— Уже не город. Усадьба. Такие строят, чтобы избежать городской суеты. Но Стокгольм расползается, как гнило мясо, и они понемногу отступают. Не знаю, как она называется. Кристинеберг тут недалеко.

— Я же вам уже сказал. Хорнсбергет.

Их встретил мужчина в красном бархатном сюртуке, с лысиной, сверкающей так, будто на дворе не осень, а июльский безоблачный полдень. Он сразу начал улыбаться и за все время разговора улыбку ни разу не отклеил.

— Господин Кардель и господин Винге, рискну предположить? Добро пожаловать в Хорнсбергет! Меня зовут Рюдстедт. Я бы с удовольствием показал вам владения, но, боюсь, господин Сетон сам предвкушает такую возможность. Но первым делом, разумеется, прошу к столу. И если будете разочарованы, то мне ничего не останется, как признать вас гурманами особого рода, каких и не видывали в нашем гастрономически неразвитом королевстве. Иоаким! Клара Фина!

Он дважды хлопнул в ладоши, и в ту же секунду грациозно подбежали невесть откуда взявшиеся мальчик и девочка лет девяти-десяти в длинных белых рубашках.

Мальчик отвесил изящный поклон, девочка довольно ловко сделала реверанс. Дети встали по сторонам и взяли гостей за руки. Мальчик издал возглас удивления: ему выпало встать по левую руку Карделя, и он ухватился за деревянный кулак. Кардель взял его за плечо и без всяких усилий произвел рокировку: переставил на другую сторону.

— Держись-ка за правую руку, паренек, — посоветовал он, старательно избегая рыкающих ноток, — если, конечно, деревяшка тебе не милее.

Дети провели их через красивый холл с крашеными стенами, отпустили руки гостей, пробежали вперед, встали по обе стороны дверей и, будто подчиняясь неслышной команде, одновременно распахнули створки. Гости вошли в светлый и, главное, очень высокий зал. Бледное солнце проникает через окна между потемневшими дубовыми стропилами и, отражаясь от белых стен, затевает на полу прихотливую игру света и теней. На большом столе несколько канделябров, изображающих греческих муз.

Тихо Сетон поднялся со стула и пошел им навстречу с распростертыми объятьями. Безупречно одет, на башмаках и панталонах — изящные серебряные пряжки. После приветствия показал на стулья по обе стороны от себя.

— Добро пожаловать, милостивые государи! Сердечно рад, сердечно рад… Присаживайтесь. Прежде чем перейдем к беседе, не угодно ли разделить мой скромный обед?

Дети выдвинули стулья из-под стола и, не успели гости сесть, налили в бокалы рубиново-красное вино из хрустального графина. Они подняли бокалы. Винге, не пригубив, тут же поставил бокал на стол.

Кардель узнал вкус бургундского. Это вино было намного лучше всего, что ему когда-либо приходилось пробовать, но он проглотил его, не успев насладиться вкусом: его разбирало нетерпение.

Сетон осушил бокал и поспешил; откинуть голову. Маневр удался не до конца: вино все же потекло тоненькой струйкой из рассеченного рта на плечо и даже на грудь. Но он, похоже, и не заметил этого небольшого события.

Кардель с трудом подавил отвращение и отвернулся. Чтобы было не так заметно, сделал вид, что осматривает зал.

— А что это за дом? Это ваша усадьба?

— Ну нет, — покачал головой Сетон. — Я здесь такой же посетитель, как и мои уважаемые гости. Но не отрицаю, не отрицаю: я разделяю определенную и, может быть, даже решающую ответственность… да вы, должно быть, ничего не знаете: это созданный мною детский приют. И уверяю вас: ничего подобного вы не найдете не только в столице, но и во всем королевстве. А возможно, и во всей Европе.

Из кухни вышколенным строем появились дети; на этот раз их было не двое, а больше. На громадном серебряном подносе красовался жареный фазан в обрамлении из собственных перьев, на подносах поменьше — репа, морковь и густой, чрезвычайно аппетитный по виду и консистенции соус. Сетон молча наблюдал, как режут и раскладывают по тарелкам экзотическую птицу.

— Еду готовят сами дети. Под наблюдением, разумеется.

Мясо фазана оказалось на удивление мягким и нежным, но при этом сохраняло волшебный смолистый запах и тонкий, приятно-горьковатый привкус. Привкус дичи, который не спутаешь ни с чем. Корнеплоды настолько разнежились в распущенном сливочном масле, что решили поделиться с едоками всеми своими тайными ароматами — буквально таяли во рту. Даже Кардель, которого по-прежнему распирало любопытство, молчал и время от времени жмурился от удовольствия.

Винге тоже ел молча. На секунду положил вилку, отодвинул бокал подальше, нахмурился и, явно преодолев внутреннее сопротивление, неуверенно спросил:

— Значит, вы, э-э-э… значит, вы опекун Эрика Тре Русур?

Сетон кивнул.

Все необходимые документы, подтверждающие мое опекунство, в полном порядке. Могу показать… но заметьте: против воли. Вы заявляете, что якобы действуете по поручению полицейского управления, и Паллиндер говорит: ваши полномочия подтверждаются документально. Вы играете с огнем, господа… я сильно сомневаюсь, что полицеймейстер Ульхольм одобряет ваше расследование. Если, конечно, ему вообще про вас что-то известно.

Кардель прокашлялся.

— Это еще почему? — спросил он, постаравшись, чтобы вопрос прозвучал не то чтобы со скрытой угрозой, но по крайней мере надменно. — Хотелось бы знать, с чего бы вы так решили?

— Ульхольм — комнатная собачка регента, — вяло, как давно надоевший трюизм, произнес Сетон. — Его подобные дела мало интересуют. И вообще, и в частности. Но… какое это имеет значение? Несмотря ни на что, я к вашим услугам.

Пожал плечами и с видимым удовольствием подцепил вилкой ломтик моркови.

Винге сделал еще одну попытку ухватить потерянную нить.

— Тре Русур… что с ним случилось? Что вам известно про это… э-э-э… хирургическое вмешательство? Трепанацию черепа, в результате которой он лишился не только разума, но и возможности управлять главными функциями организма?

Сетон тщательно прожевал и положил нож и вилку па изящную серебряную подставку в виде маленькой скамеечки на витых ножках и очень узким сиденьем. Достал из гравированной шкатулки цилиндрик скрученного в рулон табака и прикурил от горящей в ближайшем канделябре свечи. Сделал глубокий вдох и закрыл рот. Проводил глазами струйку дыма, просачивающуюся сквозь поврежденную губу.

— На острове Бартелеми, где я жил до прошлого лета… вернее, не жил, а ждал смерти… на этом проклятом острове я познакомился с Тре Русур и его кузеном. Делать там было нечего… я забавлялся с купленными рабами. Один из них выделялся из большинства… мне так и не удалось выяснить, кем он был до того, как попал в рабство. Почти уверен — вождь племени или даже царек в какой-нибудь африканской провинции. В глазах его я то и дело подмечал искры недюжинного ума… Он старался ничем не выделяться, послушно выполнял все, что от него требовалось… но я ясно видел: этот не сломлен. Все из его партии давно отдали Богу душу… или кому они там ее отдают, эти дикари… но этот продержался намного дольше других. Мы придумали игру, он и я… Вот еще доказательство его, по всей видимости, выдающегося ума: я не знал язык, на котором разговаривает он, а он, само собой, не знал ни английского, ни французского, ни, тем более, шведского — но мы понимали друг друга. Взгляды, жесты… о, он прекрасно владел невербальными фигурами выражения! Подумайте только: мы понимали друг друга! Все до мелочей… Он, конечно, знал, что за участь постигла прибывших с ним соплеменников, но я дал ему понять: ты можешь выкупить свою жизнь. Чего он мне только не предлагал…