Читать книгу "Фейки: коммуникация, смыслы, ответственность - Сурен Золян"

В дальнейшем В.В. Виноградов значительно уточнил свою концепцию – «свободное», «местоименное» «Я» перерастает в «образ автора», благодаря которому сохраняется единство изменяемых «стилистических масок»: ведь «право перевоплощения» предполагает единство того, кто «перевоплощается». Но и при дальнейших уточнениях сохраняется исходный принцип: «образ автора» – это не столько говорящий, сколько «высшее стилистическое единство» текста.

Несомненно, дальнейшее развитие поэтики учитывало в той или иной степени оба приведенных подхода, но нaиболее известным здесь, в отличие от стилистики, оказалось решение, предложенное Ю.Н. Тыняновым. Оно занимает промежуточное положение между «биографическим» подходом Г.О. Винокура и «стилистическим» решением В.В. Виноградова. Суть подхода Тынянова, к сожалению, не развернутого им подробно, можно увидеть в его замечаниях о поэтике Блока:

«Эмоциональные нити, которые следуют непосредственно от поэзии Блока, …приводят к человеческому лицу за нею… Когда говорят о его поэзии, всегда за поэзию невольно подставляет человеческое лицо… Читатель за словом видит человека, за стиховой интонацией угадывает «личную». Вот почему необыкновенно сильна была в стихах литературная личность Блока (не живой, не «биографический» Блок, а совсем другого порядка, другого плана, стиховой Блок)» [Тынянов 1977: 123, 118, 170].

Помимо общеизвестных печатных работ Ю.И. Тынянова, до нас, благодаря В.А. Каверину, дошло резюме лекции Ю.И. Тынянова на тему о том, «что такое литературная личность и каким образом она связывается с авторским «я» – названным и неназванным». Ключевым положением этой лекции было то, что « в конечном счете книга становится «говорящим лицом», т. е. обращена к читателю как речь, и требует отзыва, ответа» [Каверин 1973: 78].

Перефразируем – книга становится «говорящим лицом», то есть, упрощая, говорящим. Действует одушевляющий неодушевленное принцип метафоры: говорящая книга – это и есть автор. Не столь важно, если эта книга была уже кем-то написана. Как пояснение к понятию «личность», М.Л. Гаспаров приводит примечательное высказывание Б. Ярхо:

«Б. Ярхо писал в письме: „Люди все чаще кажутся мне книгами, и порой я становлюсь в тупик перед замыслом их сочинителя“». [Гаспаров 2001: 142]

Можно заметить сходство и различие между художественным и политическим дискурсе. В политическом дискурсе функция авторства порождает ответственность, которая лежит не на безымянных спичрайтерах, а на президентах, оглашающих не-ими написанные тексты. Несколько иная и куда более интересная возникает в в литературе: тексты порождают авторов, а не наоборот. Хрестоматийная картина «Пушкин на вершине Кавказа» порождена не актуальной биографией Пушкина, а его стихотворением «Кавказ подо мною». Соответственно, каждый, кто вслух или про себя произносит «Кавказ подо мною» в силу этого высказывания также переносится на горную вершину.

Стих «Кавказ подо мною» порождает «говорящее лицо». Некоторая конструируемая на основе текста личность присваивает авторство и заодно ответственность за текст (присваивает в том смысле, в каком, по Эмилю Бенвенисту, говорящий присваивает язык – делает его своим). Поэтическое «Я» закреплено за тем миром, в котором оно произнесено, причем в составе истинного высказывания. Но это не наш актуальный мир: ведь сам актуальный мир есть дейктическое понятие, задаваемое координатой «я» [Lewis 1979]. Поэтическому «я» в одном из миров будет соответствовать биографический Пушкин, в другом – я, конкретный читатель, но и пушкинский, и мой актуальные миры выступают относительно мира текста как возможные. Как актуальный с точки зрения выделяемого «я» говорящего лица выступает мир текста.

Книга становится говорящим лицом потому, что к ней подключается реальный говорящий (автор пли читатель). Но последний сам оказывается значением одной из прагмасемантических функции текста в одном из миров. И автор, и читатель становятся значением поэтического «я» в том мире, который достижим из контекста произносимого высказывания или, в частном, но наиболее частом, случае, в самом мире-контексте высказывания.

Нет никаких жестких требований, чтобы Пушкин или я, читатель, в момент произнесения помнили чудное мгновенье. Но само произнесение слов «Я помню чудное мгновенье» переносит меня из моего мира в мир текста, и я, произносящий, становлюсь я-помнящим. Текст как бы показывает мне, кем был бы я при ином течении событий, то есть описывает меня же, но в ином мире. Посредством «я» устанавливается межмировое отношение между указанными мирами, само же «я» идентифицирует помнящего и говорящего. Я не становлюсь Пушкиным в момент произнесения его слов, но я и Пушкин становимся «говорящими одно и то же» (вспомним введенное Д. Дэвидсоном понятие «samesayers» [Davidson 1975: 168–169]).

Я, точно так же, как и некогда Пушкин, устанавливаем соответствие между моим личным «я» и «я» поэтического текста. Между этими «я» устанавливается отношение дейктической метафоры – отношение «передвижения слова «я» на другую субстанцию, которая станет «Я» только в одном, не субстанциональном, отношении – в том отношении, что займет мое место в акте речи [Степанов 1985: 228]. В этом смысле и я-читатель, и я-автор оказываемся одним из возможных метафорических значений поэтического «я».

Используя это удачное сравнение, можно отношение между индексом и контекстом в поэтическом дискурсе определить как метафору, и как метонимию – в политическом. В одном случае это подобие – читатель уподобляется поэту, в другом – перенос основывается на смежности (меняются местами исполняющий и отдающий поручение, заказчик и исполнитель и т. п.).

Становится понятным, почему с такой фатальной неизбежностью, подмеченной, Ю.Н. Тыняновым в его заметках о Блоке и Есенине, а также Фуко об обязательности функции авторства для литературного дискурса, «я» поэтического текста стремится быть идентифицированным с «я» биографического автора. Это происходит потому, что актуализируется не предложение, принадлежащее только и только языку, а высказывание, т. е. предложение в контексте его первичной акутализации. Поэтому «первосказавший» оказывается в привилегированном отношении относительно всех других «говорящих одно и то же». Заметим, что речь идет именно о первосказавшем, а не о реальном говорящем – поэтому, если автор отдает свое высказывание вымышленному персонажу, то как первосказавший выступает персонаж. Например, первичным (дейктико —) метафорическим значением «я» в высказывания «Я вас люблю любовью брата» является не Пушкин, а Онегин.

В лирике отношение между «я» текста и «я» биографического автора оказывается устойчивым, напоминая т. н. «мертвую» метафору – выражение, метафорическое значение которого не вычисляется, а задается. Поэтому биографический автор или, точнее, образ биографического автора (некий гибрид тыняновской и виноградовской концепций) оказывается устойчивым метафорическим значением поэтического «я». В силу устойчивости и контекстной связанности отношения между буквальным и метафорическим значением «я» в лирике, применительно к этому жанру можно считать, что для каждого лирического текста задано отношение между «я» текста и «я» (образа) биографического автора.