Читать книгу "Грешные сестры - Анастасия Дробина"

Софья отлично чувствовала нотки зависти в голосе Изветовой и хорошо понимала, что все актрисы труппы уже не раз обсудили «глупейшее» решение антрепренера отдать роль новенькой актрисе «на выходах». Ничего отвечать на эти лицемерные советы Софье не хотелось, она позволила Изветовой завязать последние шнурки и разгладить оборки костюма, взбила пальцами волосы, водрузила на них блестящую самоварным золотом диадему; и на пороге уборной возник запыхавшийся Гольденберг:

– Софья Николаевна, уже начали! Скоро ваш выход, не пропустите!

Наспех мазнув пуховкой по лицу, Софья подхватила подол одеяния и взапуски с Изветовой помчалась к кулисам. Гром аплодисментов со стороны зрительного зала уже утих, на сцене потемнело: игралась сцена с появлением призрака, и в углу уже появился Снежаев-Гамлет с верным Горацио.

Впоследствии, вспоминая свой первый выход в большой роли на подмостки, Софья так и не могла сказать с уверенностью – вышла ли она сама, услышав голос «выпускающего», либо кто-то из актеров подтолкнул ее в спину. Она не помнила. И воспоминания – смутные, беспорядочные, как во время болезненного бреда – начинались лишь с того момента, когда Софья, стоя перед Лаэртом, растерянно и испуганно рассказывала грозному брату об ухаживаниях принца. Потом – сцена с Полонием, которого играл Гольденберг, потом – беседа с Гамлетом, которую Софья провела автоматически, не думая о смысле произносимых слов, и в самый напряженный момент, при поцелуе Гамлета, поймала себя на мысли о том, что думает о Владимире и губы сами собой складываются в улыбку. Но, видимо, именно эти мысли помогли ей, и лицо Снежаева под черным бархатным беретом было неподдельно восхищенным, и зал, к немалому изумлению и даже испугу Софьи, разразился аплодисментами в самом неподходящем месте.

Во втором действии Софья играла Офелию, сошедшую с ума. Покачиваясь и широко улыбаясь безумной улыбкой, она прошла через сцену к довольно грубо намалеванному на мешковатой декорации ручью. Гамлет и Горацио со страхом смотрели на нее. Она же, улыбнувшись совсем по-идиотски, помахала им рукой и села на картонное бревно возле «ручья», заинтересованно вглядываясь в «воду». Зал недоуменно затих: это было ново.

Сцена сумасшествия дольше других не давалась Софье, но однажды Марфа, четвертый вечер подряд наблюдающая за тем, как барышня, нервничая и кусая губы, ходит по комнате и с разнообразными жестами и гримасами повторяет один и тот же текст, не выдержала:

«Да что ж вы рожи-то строите, Софья Николавна? Когда наша Грипка из Грешневки с ума рехнулась, разве же она рожи такие корчила, господи прости?! Наоборот, ти-и-ихенькая стала… Все ходила, улыбалась всем и каждому, рукой иногда махала. Помните, станет вот так-то посреди дороги, в небо или там на реку глядит и улыбается, и машет, будто узнает кого…»

Софья тогда посмеялась Марфиному рассказу, потом неожиданно задумалась всерьез, вспомнила Грипку – тринадцатилетнюю девочку, сошедшую с ума после того, как вся ее семья сгорела заживо во время деревенского пожара, – и постаралась вести себя так же. И сейчас, краем уха слушая зал и не слыша ни свистков, ни гневных криков, ни даже разговоров, она поняла – кажется, удалось. А впереди еще было главное, самое главное, то, из-за чего Гольденберг и поставил ее на эту роль, – песня Офелии.

Традиционно актрисы, исполняющие Офелию на сцене провинциальных театров, брали вместо шекспировского текста какой-нибудь доступный их исполнению душещипательный романс. Софье и в голову не пришло нарушить сложившуюся традицию, и она выбрала пушкинский романс «Под вечер осенью ненастной», который очень любила Анна. И сейчас, в полной тишине, глядя на ручей и улыбаясь своим мыслям (кто бы в зале знал, о чем она сейчас думает!), она запела:

Под вечер, осенью ненастной,

В далеких дева шла лесах

И тайный плод любви несчастной

Держала в трепетных руках…

Распеться перед выходом на сцену она, разумеется, не успела, и первые ноты звучали хрипловато, но во втором куплете голос, разом ожив, рванулся на верхние, звенящие ноты, которыми так восхищалась госпожа Джеллини давным-давно, в Грешневке, и забился под самой крышей театра. «А если он сейчас здесь, если уже приехал?! Ах, если бы он видел, слышал…» – думала в этот миг Софья, напрочь забыв о том, что она – безумная Офелия, и ее улыбка была счастливой, а по лицу бежали прозрачные, отчетливо видимые из зала слезы. И вот отзвучали последние ноты, и Софья поднялась со своего бутафорского полена, намереваясь, по роли, удалиться… и чуть не упала, споткнувшись от неожиданности, когда крыша, как ей показалось, обрушилась на зрительный зал, и раздался страшный грохот.

Аплодисменты первого действия были просто мышиной возней по сравнению с этой мощной, буреподобной овацией, захватившей весь зал, от беснующейся галерки до дружно вставшего партера. Перепугавшись, совершенно забыв о роли, Софья метнулась было к кулисам, опомнившись, вернулась, бросилась к отчаянно махавшему ей из-за противоположной кулисы Гольденбергу, но в это время железная рука Гамлета поймала ее и уверенно, спокойно развернула к зрителям.

– Возьмите себя в руки, Софья Николаевна! – тихо и отчетливо произнес Снежаев, глядя в ее перепуганное, растерянное лицо. – Придите в себя и кланяйтесь! Слышите – вас вызывают!

– Браво! Браво! Грешнева! Грешнева!!! Еще! Грешнева, еще! Бра-вис-си-мо!!! – безумствовал зал. Еще недоверчиво Софья взглянула в сторону, через плечо Гамлета, увидела в кулисе широко раскрытые, полные слез и бешеной зависти глаза Гертруды – Режан-Стремлиновой и лишь после этого убедилась, что это действительно аплодируют ей. И вместе с Гамлетом пошла на поклон.

Успех был действительно оглушительным. Песню Офелии Софье пришлось исполнить четырежды, после конца спектакля ее вызывали пятнадцать раз, зал ревел и бесновался у подмостков, и Софья, с застывшей от усталости и напряжения улыбкой, бледная, с болью во всех суставах, бесконечно кланяясь и рассылая воздушные поцелуи, стояла у края сцены, глядя на эти распаленные, кричащие, слившиеся в одну полосу лица. Откуда-то появились цветы, несколько довольно больших букетов, таких неожиданных в конце зимы. Снежаев собрал эти букеты, протянул всю охапку едва держащейся на ногах Софье.

– Держитесь, детка моя, осталось совсем немного. Что ж, выходит, вы все-таки простили меня?

– Нет, – коротко ответила она, из последних сил поворачиваясь к залу.

– Значит… – Снежаев грустно улыбнулся, в последний раз за руку выводя ее на поклон. – Значит, моя дорогая, вы стали настоящей актрисой. Примите мои поздравления.

Вернувшись наконец в свою уборную, Софья рухнула на табуретку и, закрыв лицо руками, расплакалась от усталости и напряжения. Спектакль был сыгран, налицо был грандиозный успех, и, казалось, можно было вздохнуть спокойно, но не тут-то было. В крошечную уборную каким-то чудом набилась почти вся труппа, от взахлеб стрекотавших статисток до бешено жестикулирующего Гольденберга. Запертая дверь сотрясалась от ударов прорвавшихся за кулисы ценителей искусства, и ее подпирал спиной обеспокоенно посматривающий на Софью Снежаев. Антрепренер, еще не снявший костюм Полония, возбужденно размахивал руками, и при каждом его взмахе из широких рукавов парчового одеяния вытряхивались клубы пыли.