Читать книгу "Уроки зависти - Анна Берсенева"

Но о том, что будущее его как музыканта оборвалось, Саня жалел страшно. Это даже сожалением нельзя было назвать – это было гораздо больше… Техника, без которой для пианиста невозможно выражение чувств и мыслей, в первый же год работы на заводе была им утрачена, это он сознавал отчетливо. И даже во второй его ярославский год, когда он освоился с работой монтажника настолько, что у него стали оставаться силы для вечерних фортепианных занятий, ничего уже нельзя было исправить принципиально.

С этим невозможно было смириться. Это невозможно было изменить. Сшибка двух взаимоисключающих невозможностей приводила Саню в растерянность.

Когда он играл на пианино, дед всегда просил оставлять дверь в его комнату открытой, чтобы получше слышать музыку. Саня несколько раз повторял один особенно трудный пассаж и, повторяя, понимал, что по-настоящему сыграть его не может. Потому что, чтобы по-настоящему его сыграть, надо сидеть за инструментом не два вечерних часа и даже не два выходных кряду, а пять часов, десять часов, дней, недель…

Он резко убрал руки с клавиатуры и оперся о нее локтями, подперев голову. Из-под локтей вырвался при этом какой-то нелепый аккорд.

Он чувствовал себя растерянным и жалким, и это было совсем не то, что он хотел бы о себе знать.

О том, что дед его видит и слышит, Саня в этот момент забыл. Слишком тяжелый это был момент.

– Саня! – услышал он и обернулся. – Подойди ко мне.

Дедова кровать стояла так, что от нее до пианино шла прямая линия. Сане показалось, что это линия дедова взгляда.

Он встал, прошел через всю квартиру к кровати.

– Не кори себя, – сказал дед.

– Да я не корю… – начал было Саня. Но тут же ему стало стыдно: что это он перед дедом хорохорится? – Растерялся я, – сказал он. – Сам себе поэтому противен.

– Зря, – сказал дед. – Положение у тебя, учитывая твои жизненные установки и нашу с тобой житейскую ситуацию, патовое. Ни туда, ни сюда. А патовое положение – всегда дурацкое. И хорошо, что ты реагируешь на него растерянностью.

– Что хорошего? – пожал плечами Саня.

В общем-то он уже взял себя в руки. Что, в самом деле, нервы распустил?

– А то, что растерянность твоя доказывает: человек ты сильный и смелый.

– Ну да! – хмыкнул Саня. – Как растерянность может это доказывать?

– Только это она и доказывает, – твердо сказал дед. – Естественная реакция сильного и смелого человека на ситуацию, в которой его сила и смелость не имеют смысла, – это не злость, не агрессия, а вот именно растерянность.

– Ты, дед, прям психолог, – улыбнулся Саня.

– Жизнь научила, – усмехнулся дед. – Я такую растерянность, которая есть следствие душевной силы, не раз наблюдал. К лучшим людям, каких я знал, она приходила. А у слабаков трусливых ее не бывает и быть не может.

Может, это была софистика. Но дед ведь ссылался на собственный жизненный опыт, которому можно было доверять… Как бы там ни было, Саня вернулся к инструменту приободренный.

Он играл не отрываясь, он погрузился в музыку полностью и не видел, что по дедовым щекам текут слезы. Единственное, чего хотел сейчас Александр Дмитриевич-старший, – умереть как можно скорее. И единственное, что он сейчас ненавидел, – избыток жизненных сил в собственном организме, который не позволяет ему сделать это немедленно.

Глава 10

Дед умер спустя год. На следующий день после поминок – их организовали женщины из цеха, в котором работал сначала Александр Дмитриевич-старший, а потом Александр Дмитриевич-младший, – Саня взял расчет на заводе, где его с пониманием отпустили без обязательной двухнедельной отработки, и уехал в Москву. Или вернулся в Москву? Теперь он этого уже не понимал.

Ехал он в общем вагоне: денег у него было немного, а дорога из Ярославля не дальняя. Он ехал и тосковал о деде так, что хоть бейся головой об оконное стекло. Он все отдал бы за то, чтобы дед не умирал. Пусть бы лежал еще много лет неподвижно, пусть бы… Саня не знал, имеет ли право хотеть подобного, но ничего не мог с собой поделать.

Он встал и вышел в тамбур, потому что не мог оставаться на месте: тоска гнала его.

В тамбуре было накурено так, что воздух сгустился, стал сизым. Саня смотрел в тусклое от грязи окно на пролетающую мимо мрачную осеннюю природу.

Таким же мраком встретила его Москва. Площадь трех вокзалов была запружена людьми, каждый из которых что-нибудь продавал или покупал. На лицах тех и других лежала печать мелочности и суетливого уныния.

Никто не понимал, что будет дальше, и настроение Москвы, которое Саня почувствовал еще в первое свое в ней появление, когда был совсем маленький, и которое чувствовал с тех пор при каждой новой встрече, – настроение это было лихорадочным и подавленным одновременно.

Но сам он подавленным себя не чувствовал. Он шел к своему бывшему преподавателю специальности, чтобы понять, что ему теперь делать.

Ясно было, что поступать в консерваторию на отделение фортепиано ему не имеет смысла: не поступит, время упущено. Ясно было также, что жить без музыки он не может, а значит, и не будет. Но «не будет» – это в его ситуации означает что?..

– Поступать тебе, Саня, надо обязательно, – сказал тот. – Мне кажется, на хоровое дирижирование. Экзамены ты, я думаю, сдашь.

Почему он так думал, было в общем-то непонятно: ведь вполне могло быть, что его любимый ученик утратил за прошедшие годы те качества, которые и делали его любимым.

Но идея показалась Сане привлекательной. Во время учебы в ЦМШ он пел в хоре, и это получалось у него неплохо – голос был не худшим инструментом для выражения чувств, чем фортепиано. И соединение человеческих голосов – хор – он чувствовал не хуже, чем соединение звуков, производимых клавишами.

Если все это даст возможность вернуться в ту жизнь, которую пришлось оставить… Тем более и желающих поступать в консерваторию за три года, в которые Саня выпал из музыкальной жизни, заметно поубавилось, так как перспективы ее выпускников были в новом времени более чем туманны.

Так состоялась его, как он в духе почитаемого дедом буддизма, но с небуддистской иронией говорил, реинкарнация.

Кроме специальности, Саню чрезвычайно интересовала в годы учебы теория музыки. Видимо, сказывались философические беседы с дедом – и детские, и те, что они вели, когда Александр Дмитриевич-старший лежал после инсульта, после того как у него восстановилась речь.

Интересу этому серьезно поспособствовали книги по теории музыки, и едва ли не в самой большой степени книги профессора Александра Станиславовича Иваровского. Саня очень жалел, что профессор этот уже умер – ему хотелось бы с ним поговорить.

И он чрезвычайно обрадовался, когда узнал, что дочь Иваровского обратилась к ректору консерватории с просьбой прислать какого-нибудь толкового студента для разбора профессорского архива. Она, эта дочь, была специалистом по электронике, муж ее был физиком-теоретиком, а внучка Иваровского, Саша, хоть и была вокалисткой, но училась в консерватории на первом курсе и в теории музыки разбиралась еще слабовато.