Читать книгу "Гусь Фриц - Сергей Лебедев"

Даже смерть Андреаса, убитого грабителями, не придала Арсению решимости действовать. Теперь стало совсем непонятно, где опасно, где нет, кто защищен, кто отдан на расправу. А мысль, что опасно везде и не защищен никто, была пока слишком страшной.

Арсений спрятался за смертью отца, заслонился ею от молчаливой требовательности жены, которая была готова остаться с матерью, лишь бы он собрал детей и уехал с ними – как можно дальше. Как бы отрезая себе выбор, он одолжил крупную сумму наличных, найденных у Андреаса в сейфе, давнему армейскому приятелю, тот собирался заработать на поставке партии лекарств из нейтральных стран. Поговорив с доверенным управляющим Андреаса, Арсений узнал, что отец давал средства «на революцию», узнал об Аристархе и охранной грамоте, выписанной на все семейство Швердт; хотя Андреаса грамота не спасла, Арсений нашел ее среди бумаг и взял с собой в Пущу – чтобы хоть как-то успокоить Софью.

Приход нового, 1918 года был пропущен во всех текстах, что были у Кирилла. Кажется, Софья просила привезти дочерей из Петрограда и сына из Царицына, однако Арсений полагал – не признаваясь жене, – что матери ее осталось жить месяц-два, и ждал неминуемой кончины, что позволила бы тронуться с места.

Арсений съездил в Москву получить долг и возвратился обескураженный: товарищ сказал, что деньги отобрали при обыске. Арсений не понимал, правда ли это или ложь; больше утраты денег его потрясла сама возможность подозревать приятеля, известного безукоризненной репутацией, сами перемены в людях, оказавшихся Янусами.

А еще Арсений привез известие, что скоро будет перемена летоисчисления: большевики готовят декрет о переходе на григорианский календарь.

Кирилл, вечно путавший, нужно ли вычитать или прибавлять дни при переходе от старого к новому стилю, сначала думал, что своим декретом Ленин подарил прадеду Арсению не существовавшие в природе две недели, продлил его фабианское промедление. Но потом сверился со справочником и понял, что смена календаря выбросила прадеда из 31 января сразу в 14 февраля, как будто Арсений поскользнулся на льду той зимы и покатился с горки в овраг, тщетно пытаясь притормозить.

Зная всю дальнейшую историю прадеда, Кирилл осознал, что те пропавшие, вычеркнутые Советом народных комиссаров из календаря две недели (был вариант сближать календари по дню в год, но Ленин настоял на рывке) – они ключевые, судьбоносные. Именно этих двух недель Арсению будет не хватать в будущем, чтобы исполнились его планы; они – скоро это выразится и в пространстве – выражение во времени геометрии семейного рока.

Ледяная раскатанная дорожка выбросила Арсения во вторую половину февраля. Накануне весны и сева явились представители сельского совета, недавние дезертиры с фронта, и потребовали передать в общую собственность поля, амбар, где некогда прятался среди зерна и сена раненый боевик Аристарх, освободить усадьбу и перебраться во флигель; усадебная библиотека, рояль – все пойдет в фонд сельского клуба, который якобы откроют в усадьбе.

Других, может быть, и просто выкинули бы на улицу. Но все же давняя слава Доброго Доктора и врачебные заслуги самого Арсения еще удерживали над семейством тонкий полог защиты. Однако деревня стремительно краснела, а Арсений оставался золотопогонником, офицером, и те же люди, кого он выхаживал вчера, завтра могли прийти делить его поля согласно Декрету о земле и собственному пониманию, что справедливо, а что нет.

Арсений показал пришедшим бумагу Аристарха. Членов сельсовета она озадачила, как и любой государственный документ с печатью, но не остановила. Парадокс – в глубинке еще никто толком не знал, что за птица ВЧК, печальная слава «чрезвычайки» возникла чуть позже, бумага еще не напиталась страхом, не излучала того зловещего ореола, который отпугнул бы всякого человека годом или двумя позже.

Однако справка Аристарха все-таки немного остудила пыл экспроприаторов, подсказала Арсению, как поступить дальше: окраситься, перенять, символически или практически, красный победивший цвет. И Арсений поехал в Москву, к тому же Аристарху, и возвратился оттуда красноармейцем, врачом Красной армии, имеющим право сохранить дом для семьи; не землю, не библиотеку, но хотя бы крышу над головой.

Новый, красный Арсений стал тем человеком, что, пусть и призрачно, с отрочества был знаком Кириллу – у бабушки Каролины в комнате висела его фотография в красноармейской фуражке старого образца с красной звездой на околыше. Для того чтобы собрать детей в новой действительности, в распадающейся стране, теряющей связность, нужно было обладать каким-то статусом, каким-то магическим артефактом, открывающим двери и упорядочивающим хаос, позволяющим управлять событиями; таким артефактом стала форма Красной армии, перелицованная из имперской.

Арсений получил лакуну времени. Красной армии как таковой еще не было, не было части, где ему следовало бы служить, но форма уже была, было удостоверение, и, пользуясь ими, он вывез дочерей из Петрограда, добился, чтобы семье красноармейца вспахали землю. Даже немецкая фамилия Швердт, опасно звучавшая в старой стране, вроде бы потеряла это звучание в новой: товарищ Швердт значило что-то иное, чем господин или высокоблагородие.

Кирилл долго пытался понять, насколько искренней была метаморфоза Арсения, насколько далеко тот планировал зайти на красном пути. В отрочестве Кирилл видел только эту красную сторону, будто прадед родился для бытия только в 1918 году, уже с краснозвездной фуражкой на голове; теперь его зрение было смещено в предреволюционное время, и у Кирилла никак не выходило сшить две идентичности.

Красная волна, на которой думал прокатиться прадед, записавшийся в армию, поднялась высоко. Гражданская война, начавшаяся со стычек под Петроградом, захватывала все новые и новые области. Весеннее тепло позволило развернуться боевым действиям, на юге восстали казаки, с Украины вторглись немцы, Добровольческая армия и казаки совместно начали наступление на Царицын, скоро оказавшийся в осаде.

Проклятие двух недостающих недель сработало в первый раз: Арсений почти что успел попасть в город, где оставался младший сын Михаил, но он ехал сам по себе, не имея ни приказа, ни предписания; на Царицын, перерезая дороги, наступали белые, и он был вынужден повернуть назад.

Арсений просил зачислить его в состав войск, защищавших Царицын, но подкрепления туда перебрасывались с других направлений; и его, изучив послужной список, отправили заведовать тыловым госпиталем.

Вокруг Царицына постоянно шли бои, кольцо белых то сжималось, то разжималось; связь не действовала, и невозможно было узнать, что там, в осажденном городе, живы ли родственники, жив ли сын. Июль, август, сентябрь, октябрь, ноябрь, декабрь, январь – три длительных приступа, красные расстрелы, белые расстрелы, речные сражения на Волге, – город, как позже Ленинград, превратился в тот свет, куда – тоже по воде, по реке – ведет узкая дорога жизни, и немногим дано ею пройти.

В усадьбе под присмотром Софьи угасала ее мать. Арсений в своем госпитале, дислоцированном в малом провинциальном городке, наблюдал, как новая власть, уступившая белым самые хлебородные области, усиливает доставшуюся ей в наследство от империи продразверстку, вводит монополию на хлеб, объявляет укрывающих зерно и муку врагами народа, собирает Продовольственно-реквизиционную армию, чтобы выжать из деревни пропитание; Арсений видел убитых продагентов, расстрелянных красными в отместку крестьян, и, кажется, понимал, к кому он поступил на службу, что значит красная звезда на его кокарде. Былые сослуживцы находили способы тайно пробраться на юг, к белым, воевать с большевиками; но у него семья, у него запертый в Царицыне сын и умирающая мать жены, которую нельзя никуда везти. И он ждал, опять перестал вести дневник, ушел во врачебные дела; одну только записанную им сцену найдет потом и перескажет в письме бабушка Каролина.