Читать книгу "Метро 2035. Ящик Пандоры - Шамиль Алтамиров"

– За что тебе так рожу изуродовали, парень? – опять острая боль пронзила щеку. Острая, как хирургическая игла. Два прокола – и нитка стягивает края раны. Никто не пытается забраться под кожу, наоборот. Он начал вспоминать.

Киевская, Скиф, бойцы без лиц в масках. Река, дрезина, черная тварь из воды. Туннели «филевки», платформы, утонувшие во мраке, и шепот неизвестных существ. Полис. Сколько людей стремится туда попасть, и только один – бежать и не возвращаться! Не вышло. На этом мысли пока закончились, Максим снова провалился в темноту, так и не ответив на вопрос местного коновала.

Следующее пробуждение к жизни тоже ничем не порадовало: морда обмотана тряпкой, дышать не только больно, но трудно, ребра тоже стянуты тугой повязкой. Ни повернуться, ни вдохнуть как следует. Ртом вдохнуть, хотя и им-то не очень получается. Максим пощупал бинты на голове, лицо онемело и ощущалось, будто чужое. Он не чувствовал собственных прикосновений, только долбящую изнутри черепушки боль. Лепила сказал, что так и должно быть.

Разве боль должна быть? Так может быть? Но избавиться от нее в ближайшие несколько дней не получится: придется терпеть, учиться жить с ней. Жить в мире и гармонии. Человеческая плоть так устроена.

Говорить он не мог, дышать – тоже, с этой нашлепкой на сломанном носу, каждый следующий вдох обжигал разбитые и пересохшие губы и отдавался болью в отбитых боках. Испытанием стал поход в сортир, когда раскаленный желто-красный от крови свинец тонкой струйкой задребезжал о стенки ржавого ведра. Максим стоял, опершись руками о пожелтевший кафель стены, и выл. Выл в голос, задыхаясь от боли подкатывающей к коленям предательской слабостью:

– С-су-уки-и-и! Су-уки…

…И пришедшим с последней звонкой каплей облегчением: ведь еще можно пожить!

Проходили минуты, часы, Максима то знобило под тонким пропахшим ссаниной и плесенью одеялом, то обдавало огненными углями, а он стиснув зубы, терпел. Потом привык. Человек – это такая тварь, он ко всему привыкает, даже к боли.

И теперь к концу самых страшных первых суток он просто старался жить, понемногу забывая, что раньше жить ему было не больно. И не приходилось бороться с самим собой: каждый вдох остро рикошетил между ребер, напоследок застревая тягучим комком где-то в пояснице.

Иногда удавалось забыться беспокойным сном на несколько минут, но тут же малейшее движение рывком возвращало к реальности, полной далеко не самых приятных ощущений. Макс терпел. Ему было нужно выжить пусть даже для того, чтобы сдохнуть, вцепившись этим живодерам зубами в глотку!

Ему сказали, что сон пойдет на пользу. Где же этот сон? Как можно спать, когда так больно? А потом уже спал… Любое терпение истощает. Силы тают, уходя по капле, уступая место безразличию и тупому оцепенению.

Только есть и спать – единственное доступное лекарство. Он не считал дней, не знал, сколько времени провалялся в полузабытьи, когда после боли волнами накатывал жар, раны заживали медленно, и теперь беспокоил только непереносимый зуд под повязкой. Заживает…

Скорей бы снять этот душащий кокон из прокипяченых тряпок, пропахших тленом и хозяйственным мылом! Хорошо было снова ощущать запахи, пусть и застоялого пота, взявшейся коркой крови и жирно чавкающий гноем запах смерти, пропитавший стены захудалого госпиталя.

Смотреть, думать и угадывать по звуку, чем сейчас занят врач: звонкое журчание пилы и мычание сквозь зубы; дробное позвякивание и сдержанные матерки; лихорадочное бормотание, глухой удар и последний выдох облегчения.

Скоро снимут повязки, и он увидит. Максим надеялся, что увидит он все-таки самого себя, а не тот страшный кошмар, который себе уже вообразил.

– Ну-с, погляди на мою работу, – врач осторожно размотал бинты, кое-где присохшие к ранам, промочил густо-красным раствором марганцовки и протянул Максиму зеркало. Похожее лежало дома у Симки – пластмассовая крышечка от пудреницы со стершимися буквами названия фирмы и обломанной защелкой.

– Спасибо, дядя Миша, – доктор, седой, коротко стриженный, жилистый и прямой, будто проглотивший лом, походил больше на военного врача, чем на гражданского лепилу.

– Рано благодарить-то, – нахмурился врач.

– И ругать вроде не за что, – развел руками Макс, криво усмехнувшись.

Если бы врач каким-то неведомым образом не сумел забрать окровавленного парня сразу в госпиталь, то… в гроб краше кладут, хотя обычно и просто без упаковки увозят. Максим узнал об этом позже, дядя Миша так и не поведал, какими словами и связями бесстрашно пугал мрачных кшатриев, но, посовещавшись, они все же бросили свою жертву на его попечение. Жертва казалась надежно обездвиженной, беспомощной, а вот для допроса и транспортировки малопригодной. Практически мертвой. Может быть, лишь это обстоятельство и позволило остаться на Киевской: приказа убивать они не получали.

Зеркало было маленьким, все лицо в нем не помещалось, а по частям выглядело совсем уж непривычно. Максим сейчас и всего-то себя не узнал бы – давно не видел. Хорошо доктор поработал… Шрамы не уродовали лицо, как стальное полотно торчащими шпалами, но что-то в нем стало другим. Навсегда застыла ироническая усмешка, шрам на щеке стянул губу немного к верху.

Совсем не весело, но теперь окружающие будут судить о нем по этому лицу… Вот это уже так смешно, хоть плачь! Нос… Да и черт с ним, Максим и раньше, как говорится, не отличался античным профилем. Глаза тоже изменились. Неуловимо и непоправимо. Не было в них раньше такой пустоты и безразличия. К себе, к окружающему миру, к людям. К отражению в зеркале. К тому, что случится завтра. Через год… В следующую минуту. Да, хоть второй Армагеддон: человеку с таким взглядом уже все равно.

Что стало причиной такого превращения? Что он уже заглянул на тот свет? И вернулся обратно – в непереносимую боль. Раны зажили, а память осталась. Но если Максим жалел о чем-то, то уж точно не о лице и не о боли. Шрамы, говорят, мужчину украшают. Ну, эти, по крайней мере, не сильно портят… Терпимо.

Он пока не чувствовал себя здоровым, но и лежать больше не мог: мышцы зудели, требуя движения. Слабость в ногах заставила присесть обратно на койку – отвык от вертикального положения. А придется заставить себя выпрямиться, и ноги – действовать, как им природой положено. Максим сделал несколько нетвердых шагов и, с трудом удерживая равновесие, ухватился за полог палатки. Выглянул наружу…

– Куда собрался? – человек в старом камуфляже вскочил с ящика у входа и преградил ему дорогу. – Не положено выпускать. Ты под арестом. А если ходить можешь… Так только до камеры!

Максим, покачиваясь от слабости, пытался осмыслить свое положение. Пока вывод был один: из палатки ему не выйти.

Видимо, охранник доложил, куда следует, о том, что больной очухался и готов для сознательной беседы. Макса отвели на допрос.

– Рассказывай, чем ты так спецназ из Полиса разозлил, что у тебя даже фамилии не спросили, а сразу на пол и ногами… – серые, цепкие, как лапы клеща, глаза уставились на Максима.