Читать книгу "Струна - Илья Крупник"

Мы шли, стриженые и в оборванных ватниках, а бабы плакали: «Дети…»

Мы, городские, были высокие, но сзади шли маленькие, деревенские, без шапок. Действительно дети. В команде призывников никому еще не было восемнадцати в сорок третьем. Все ведь были когда-то детишками из последнего поколения войны.

Надо было, конечно, чтобы они не поняли, что мне нельзя доверять машину. Я посмотрел искоса на Аню рядом: она сидела без платка, с закрытыми глазами, втянув голову в плечи.

Я включил зажигание и тронул рычаг. Нет, сперва надо нажать на педаль сцепления. Сколько же лет я не водил машину?

Мы отъехали наконец. Но… Как мне сказать, чтобы она вместо меня смотрела по левую руку? Я ехал покамест медленно.

Но все-таки главное: куда?

– Я даже на колени, верьте, становилась, – сказала вдруг, открывая глаза, Аня, – просила, я просила… – Она ко мне не поворачивалась.

– Кого просили?

– Мужа. Чтобы маму не травил, чтобы…

– Ой, милая, – наклонилась к ней Фая сзади, трогая за плечо. – Она ж не в себе, она говорит, что ты ее бьешь в городе!

– Я?!

– Аня, пожалуйста, – перебил я, – пожалуйста, смотрите по левую руку. Я слева не так хорошо вижу.

– Остановитесь! – Она затормозила сама, резко, и, через меня перегнувшись, застучала костяшками пальцев по стеклу. – Дедушка!.. – закричала она. – Дедушка, остановитесь!

Я тоже всмотрелся, приспуская стекло: остановился большой дед с бородой, в шапке с ушами нарастопыр, опираясь на палку, в обтрепанном полупальто, перешитом явно из шинели.

– Дедушка, вы тут женщину не встречали, дедушка…

Дед, не двигаясь и не отвечая, исподлобья глядел на нее.

– Да чего ж ты не отвечаешь, а, дед? – спросил и я с досадой.

– А пошли б вы к Евгенье Марковне, – сказал наконец дед устало. – Надоели. – И отмахнул палкой, чтоб скорей проезжали мимо. – К Евгенье Марковне. Фьию! Я-то чую, где ночую. Пошли!

Аня отодвинулась от окна и убито поглядела на меня. Я слышал, какое прерывистое, жалкое у нее дыхание, ее лицо было совсем близко.

Винтовая лестница в квартиру моего молодого французского коллеги в провинции была без перил, узкая, а кругом белые-белые, гладкие стены… «Осторожно, закружится голова». – Он хорошо говорил по-русски.

Лестница вздымалась, и мы бесконечно, все поворачиваясь, вонзались, поднимаясь вверх…

Дом был старый, похоже шестнадцатого века, с улицы двухэтажный, на фасаде деревянные косые кресты. А тут ступени покрыты пластиком и квартира современная с компьютером, стоящим в кабинете на столе.

Я прошел вдоль книжных полок и заглянул в окно во двор. Как в яму…

Тут мы были не на втором, на четвертом этаже. Двор внизу был такой же, как и наши дворы, со строительным мусором, с почтовыми ящиками на всех дверях. Под нами из одного окна в другое была протянута веревка, на ней, обвиснув, сушились джинсы.

– Спокойно. Давайте спокойно, – сказал я, отодвигаясь, наконец, от нее. – Дорогие вы мои женщины, Аня, давайте спокойно… – И, стянув с головы свою нелепую вязаную шапочку вытер изо всех сил шерстью лоб, изо всех сил замотал головой.

Потом натянул ее обеими руками на уши, эту рогатую вязанку с надписью ski – лыжа, – и тронул машину.

– Спокойно, прошу вас, пожалуйста! – еще раз повторил я.

Теперь я двигался получше по проселку, но все так же взглядывал, сощурясь, влево. Становилось как-то все сумеречней, хотя белели вокруг снега. Темнело очень рано. Было, наверное, всего часа четыре или даже половина четвертого.

Я помню, как меня когда-то выбросило толчком из кузова: грузовик задом сползал к реке под пулями с горки, но я ведь только почувствовал, как тряхануло! И вот я уже стоял: я стоял на земле! Да. Это было чудо. Я не лежал, не упал, я стоял на земле!

Впереди виднелись дома поселка, кое-где огни в окошках. Четвертый дом, как показала пальцем баба Фая, это и была милиция.

Я остановил, не доезжая, машину, и, попросив бабу Фаю постеречь, мы пошли с Аней пустой улицей, платок цветастый с головы она держала в кулаке и пыталась, не поспевая, приспособиться вприпрыжку к моему шагу.

– Так вы надеетесь, да?… – Губы были у нее сильно потрескавшиеся, а нос вздернутый забавно, и сережки, как точки зеленоватые, вроде под цвет глаз.

Но я ответить не успел: у водоразборной колонки заплясали, увертываясь друг от друга, какие-то мальчишки взрослые с клюшками. Они рубили наотмашь непонятно кого длинными клюшками изо всех сил по лицу, по голове. И – враз разбежались. Двое остались лежать неподвижно на затоптанном снегу.

Было это, может, какие-то секунды, я понял, что стою, расставив руки, ее закрывая, она сзади прижимается ко мне.

Потом один начал медленно приподыматься. Он встал, качаясь, и поднял клюшку. Второй на коленях ощупывал лицо.

Да, верно: секунды. Когда глянул я, услышав голоса на крыльце, как сбегают, топоча, из милиции в незастегнутых шинелях, и обернулся снова – было уже пусто. Лежала только клубком большая кошка, прибитая.

Толстый лейтенант, нагнув голову, тронул ее носком ботинка, наконец двумя пальцами в перчатке поднял за ногу. Это была кроличья шапка.

– Подонки, – сказал лейтенант, плюнув в снег. – Постойте… – он поглядел на меня, на Аню. – У вас, кажется, машина? В больницу отвезете, у нас раненый. У нас «уазик» неисправный.

Он крикнул, сложив ладони рупором. Но уже вели человека: лицо у него было серое, рот открыт, он был в распахнутом светлом тулупе, с обмотанной кровавыми тряпками рукой. Сзади милиционер тащил по снегу за ремень зеленый ящик.

– Как отвезете, – распоряжался лейтенант, – так возвращайтесь, ваш вопрос мы разрешим.

Я хорошо помню, как меня опускали в узкую ванну. Потом добавляли, макая термометр, укрытый в деревяшке, тяжелую, такую зеленоватую воду. Она была теплая, доходила уже до подбородка. Это и был покой.

Я понял, наконец, что умираю. А ведь во всем отделении госпиталя я был самый младший! Меня называли «сынок». Я там забился, расплескивая, я закричал.

Не надо. Нет!.. Считайте, что и предыдущее, до этого, – фронт, я забыл. Такое чувство, что вовсе не со мной было. Или в моей другой жизни.

Но все ж таки, то, что навсегда.

Ночь. Вдруг очень близко автоматная очередь. Еще ближе – отстреливаются, это винтовки и тра-та-та-та-та из пулемета.

Уходит в небо осветительная ракета. Огненные трассы, грохочущий лай крупнокалиберного пулемета…

Она опять сама села за руль, я рядом.

Человек в тулупе иногда постанывал сквозь зубы за спиной, он там умащивался возле Фаи, и крепко пахло оттуда овчиной, потом, снегом. Милиционер напоследок еще впихнул к нему на сиденье зеленый ящик на подшипниках.