Читать книгу "Зеленая лампа - Лидия Либединская"

А мы с Машкой идем обедать в Дом писателей на улицу Воровского. К нам за столик садится Александр Твардовский, подтянутый и молодой, в защитного цвета военной форме. Он шутит с нами, весело пьет водку за День международной солидарности трудящихся, чокается с Машкой и даже предлагает ей хлебнуть из его рюмки. Но она важно и трезво отказывается, и в его твердых синих глазах вспыхивает лукавый смех. Праздник есть праздник. Меня зовут к телефону.

– Приехал… – слышится в трубке мамин голос. Приехал! Мы сливаем в банку драгоценный мутный бульон, наскоро запихиваем в карманы остатки хлеба.

– Приехал! – ликующим тоном сообщаю я Твардовскому, и он, не зная, кто приехал и откуда, заряжается нашей радостью, предлагает забрать его хлеб, его суп, приветливо машет рукой. Мы бежим по улице к троллейбусу, и я заставляю Машку громко кричать «ура».

– А теперь ты, – говорит она, и я тоже кричу «ура». – А теперь вместе, – не унимается Машка, и мы кричим вместе…

13

Юрий Николаевич вернулся из Сталинграда помолодевший и веселый.

– Я там почти не болел!

Он рассказывал, как страшно было приехать в город, где в 1931 году, во время строительства Сталинградского тракторного завода, он провел несколько месяцев в составе бригады газеты «Правда».

– Кругом всё сквозное, – говорил он, – города нет. Взгляду не на чем задержаться, между развалинами открывается широкий обзор, до самых дальних холмов, которые раньше застроены были многоэтажными домами. Всё обнажено, разрушено, искалечено, – продолжал он. – И все-таки город существует. Люди хотят жить на старых местах, они едут сюда за сотни километров. Одни приезжают на попутных машинах, другие везут на тачках свой скарб, третьи идут пешком, тащат на себе ребят и узлы…

А на территории завода, который строился на моих глазах, – кладбищенская тишина. Только птицы щебечут высоко в голубом небе. И вдруг среди груд кирпича вьется маленькая тропиночка. Я пошел по ней и увидел, как стены словно раздвинулись, поднялись, и вот уже деловито снуют люди, пахнет керосином и машинным маслом, стучит мотор электростанции. Первый восстановленный цех. Пол сложен из красивых глиняных плиток, протерт до блеска. Завод всегда славился чистотой… Такие города бессмертны… – с волнением говорил Юрий Николаевич.

Но болезнь, дав передышку, дома навалилась на него с новой силой. Опять большую часть дня ему приходилось проводить в постели. Юрий Николаевич отдиктовал записи, сделанные в Сталинграде.

Так и застал нас однажды сослуживец Юрия Николаевича по газете «Красный воин» журналист Александр Беляев, которого товарищи за его умение всё доставать и всё устраивать прозвали Саша Золотая Рыбка. Он оглядел наше жилье и с удивлением спросил:

– Почему вы тут живете?

– А где нам жить? – с неменьшим удивлением отозвался Юрий Николаевич.

– Обратитесь к командованию Московского военного округа, и вам немедленно откроют комнату в военном доме, хотя бы временно.

– Нам и здесь хорошо. Идет война, почему кто-то должен заниматься устройством моих жилищных дел? – начиная сердиться, возразил Юрий Николаевич.

– Вам, конечно, здесь хорошо, – сказал Саша, – вам везде будет хорошо! Но через три месяца родится ребенок, и неизвестно, будет ли он с таким же упоением, как его родители, наслаждаться этой плесенью и сыростью…

Он был прав.

И Саша продолжал:

– Если вы не хотите этим заниматься, я займусь сам.

И он занялся. Через десять дней Юрию Николаевичу был вручен ордер на вселение в дом Московского военного округа, возле Киевского вокзала. Комендант, гремя связкой ключей, открыл нам большую солнечную комнату, где мы могли жить до возвращения эвакуированных жильцов…

Последний вечер, последняя ночь на Воротниковском. Вещи уложены. Да их почти нет. Ящик с рукописями и книгами, узел с одеждой и бельем, корзина с посудой. Из мебели мы возьмем только пружинный матрас, Машкину кроватку, письменный стол и бабушкино мягкое кресло. Все остальные вещи за две суровые военные зимы пришли в такую ветхость, что их нельзя стронуть с места, развалятся…

Электростанция выключила свет, и мы сидим на кровати втроем – Юрий Николаевич, Машка и я. Сумерки вползают в окна, с улицы доносятся шаркающие шаги прохожих, Машка звонким голоском рассказывает что-то, а мы, слушая и не слушая ее, вполголоса разговариваем о своем. Завтра мы уедем отсюда… Еще года нет, как мы вместе, но нас уже связывают такие желанные общие милые воспоминания. Словно скупец драгоценности, мы перебираем их: первую нашу ночь, проведенную здесь, холодные зимние вечера, темные утра за работой. Для нас это не только переезд в благоустроенную квартиру – это начало новой, узаконенной жизни. И нам немного страшно, что узаконенность обеднит наши отношения, сделает их будничными и привычными, что налаженный быт и взаимные обязательства притушат огонь нашего чувства. Жаль расставаться с неустроенностью, неопределенностью и именно потому – беззаботностью. Мы жмемся друг к другу, и теплое прикосновение руки досказывает то, чего не могут выразить слова.

В ту ночь я совсем не спала. Для меня отъезд с Воротниковского – это прощание с детством и юностью… Я лежала с открытыми глазами. То мне казалось, что доносятся тихие голоса отца и матери, – не раз в детстве, просыпаясь по ночам, я слышала их. То мерещилось, что на соседней кровати тяжело ворочается бабушка или плачет новорожденная Машка, ведь это сюда в голубом одеяле привезли ее, первенькую мою девочку. Я видела нашу комнату, полную гостей, нарядный стол уставлен разными вкусностями – празднуется мой день рождения… А вот она освещена зеленоватым светом настольной лампы, и большие глаза Вали Литовского глядят на меня из полутьмы и, растягивая слова, он говорит: «А зна-аешь, Ли-идка…»

Завтра мы уедем отсюда, комната будет стоять пустой, а потом приедут незнакомые люди, отремонтируют ее, заживут своей, неведомой мне жизнью, и чужой огонь засветится в наших окнах. Грустно это.

Июньские ночи коротки. Стало светать, а воспоминания и призраки не любят света. Солнечные пятна легли на паркет, надо было вставать…

14

Юрий Николаевич перевез нас на новую квартиру и снова уехал в командировку от «Красной Звезды» под Орел, где тогда готовилось наступление. Здоровье его настолько ухудшилось, что я категорически отказалась отпустить его одного – с ним поехал Саша Золотая Рыбка.

9 июня 1943 года я провожала их на Курском вокзале. Неожиданно объявили воздушную тревогу – это была последняя воздушная тревога в Москве. Поезд на Тулу уходил под грохот зениток. Прямо с вокзала меня загнали в метро, и я первый раз за время войны оказалась в бомбоубежище. Около двух часов ночи дали отбой. Я шла пешком с Курского вокзала на Киевский, возле которого мы теперь жили, через весь город, и пустынная Садовая казалась особенно широкой и красивой в этот белесый час. Изредка по влажному асфальту проносились машины, розовело небо, вставало солнце…

Потянулись томительные и долгие дни ожидания. Я приводила в порядок архив Юрия Николаевича.