Читать книгу "Десерт из каштанов - Елена Вернер"

В первое воскресенье марта она тоже ждала Арсения с Мишкой. Обычно они приходили около двух, но часы на площади пробили четверть третьего, потом половину, а их все не было.

При взбивании сливки почему-то свернулись и отсеклись от жидкости неприятными творожистыми хлопьями.

– Черт!

Женя отпихнула миску и сунула венчики под воду. Еще несколько раз выглянула в зал, прошла до входной двери и поискала их снаружи, по ту сторону стеклянной витрины. Но ни высокой фигуры Арсения, ни Мишкиной шапки с помпоном на площади видно не было.

Когда в кафе послышались три удара уличных часов, Женины руки уже подрагивали, а в голове больно стучали молоточки. Она выпила таблетку, не сумев сразу проглотить из-за тугого узла, свившегося под ребрами.

Что-то стряслось.

А может быть, ничего не произошло, и это еще хуже. Может быть, они просто забыли про нее. Арсению надоело сдувать с нее пылинки, и он решил, что и так уже много сделал и теперь вполне обойдется без Жени Хмелевой. И ведь правда – обойдется! Тем более она ведь теперь уродина, с этим штопаным черепом, шрамом во всю щеку, с которого еще не сошла свежая краснота, и в очках, потому что руки не слушаются пока настолько, чтобы вставлять контактные линзы. У Арсения есть все основания забыть о ней, как о страшном сне.

Словно в подтверждение ее страхов, зеркальная панель в зале отразила ее целиком, растерянную, опирающуюся на тросточку, измученную… Насмешка над природой, а не человек.

На ее глаза навернулись слезы. Жене стало вдруг так страшно, так ужасно тоскливо, что она бросилась в кабинет Алевтины, только бы не оставаться наедине со своими мыслями.

– Женька, ты чего белая как смерть? Болит что?

– Нет-нет, все в порядке.

Она не знала, что сказать.

– Аля, можно я уйду пораньше?

– Сейчас?

– Да. Если можно. Голова болит.

Хозяйкины брови поползли вверх:

– Ты же только что сказала, что ничего не болит…

Женя смутилась, чувствуя, как внутри нарастает паника – словно снежный ком, несущийся с горы, на который налипает всякая гадость.

– Ну да, голова болит.

– Иди.

Она выскочила на улицу, едва запахнув пуховик. В эту секунду город казался ей незнакомым, она впервые видела эти улицы, эту площадь. Куда идти?

Она закусила губу, но все равно не смогла сдержаться. Перед глазами все плыло, и казалось, будто мостовая выгибается горбом и вот-вот ноги заскользят и свалятся с ее круглого края.

Тогда Женя побежала. Она неслась что есть сил, хромая, чувствуя, как ноет кость, как скользит наконечник трости по гололеду, но боясь хотя бы чуточку сбавить шаг. Только бы успеть. Только бы не опоздать. А вдруг он уехал? Уволился и уехал. А что, ведь это очень возможно, она сама однажды бросила все и отправилась на поиски лучшей жизни! И что из этого вышло?

Подбегая к горбольнице по знакомой дорожке, Женя тряслась и чуть не подвывала. Она почти уверила себя, что Арсений Гаранин уехал, и она никогда больше не поймает его спокойного голубого взгляда, от которого ничто не укроется, не увидит, как мудрено он завязывает шнурки и как трет от усталости переносицу. Что Мишка никогда не засмеется перед ней, запрокинув голову на тоненькой шее…

– Арсений Сергеевич Гаранин, где он?!

Медсестра, выходящая из реанимации, от неожиданности схватилась за сердце:

– Господи. Зачем пугать-то? Я не знаю, где он. Нет его сегодня.

«Нет его сегодня», повторила про себя Женя, еще больше утверждаясь в самых страшных подозрениях. И, едва не оступившись, побежала по лестнице вниз.

Перепуганная трель дверного звонка разорвала дремоту квартиры. Арсений, тщетно пытавшийся сосредоточиться на книге, вздрогнул в кресле.

Это было плохое воскресенье. Два дня назад детский дом, где все еще вынужден был жить Мишка, закрыли на карантин из-за вспышки краснухи. Сам мальчик не заболел, но без него Арсений не мог увидеться с Женей. Хуже всего было бы снова выслушать от нее просьбу оставить ее в покое. Так что Гаранин просто слонялся по дому, не имея ни малейшего представления, чем себя занять. Пока дверной звонок не захлебнулся в панической атаке.

Арсений поспешно прошел в коридор, долго возился с замками и, наконец, распахнул дверь.

На пороге стояла Женя. Без шапки, в распахнутом пуховике. С дрожащими губами, которые никак не могли выговорить ни слова.

– Женя?

Вместо ответа она всхлипнула и, перешагнув через порог, уткнулась лицом в его грудь.

– Я думала, ты ушел. Что тебя больше нет. Что никого больше нет, – прорыдала она с отчаянием.

– Я здесь. Ну что ты, родная, я рядом. И всегда буду.

Когда-то он просил Саню Архипову не давать воли слезам. Это не помогло. И теперь Арсений осторожно обвил руками содрогающиеся Женины плечи и прошептал, ткнувшись губами в покрасневшее от мороза ухо:

– Поплачь… Поплачь, станет легче.

И она плакала, а он обнимал ее, чуть покачиваясь из стороны в сторону.

Минуты через три, когда Женя затихла и отстранилась, вытирая лицо, Арсений взял с тумбочки небольшой бумажный кулек.

– Подставь ладони.

Женя осторожно сложила ладони лодочкой, и из шуршащей бумаги выскользнуло несколько зерен горького миндаля.

– Это нам. Для настоящего марципана.

– Надо подождать Мишку. Будем делать все вместе.

– Да. Обязательно.

Ракушка с розовым, зефирным нутром. Он осторожно приложил ее к уху. И там, за привычным шумом гудящей крови, вдруг расслышал лепет далекого океана, сонно набегающего на берег, волна за волной, волна за волной. Арсений слушал морское дыхание и чувствовал, что впервые за всю жизнь слышит правильно.

А потом, осторожно вернув ракушку на место, прилег рядом с Женей, затаив дыхание. Только расстегнул верхнюю пуговицу на своей рубашке, чтобы ворот не сжимал горло.

Он очень боялся ее разбудить. Она лежала в одежде, завернутая в покрывало, как гусеница в кокон. Ее кожа побледнела от сна, рот был чуть-чуть приоткрыт, а ресницы, светлые на кончиках, едва заметно вздрагивали от проживаемых под ними видений. Он смотрел на ее лицо и не мог перестать смотреть, и вдруг подумал о том, что человек без человека – ничто, пустышка, потому что все люди на земле – свидетели. Свидетели бытия друг друга. Как зеркала, которые просто куски стекла с амальгамой, пока в них не отразится чье-нибудь лицо.