Читать книгу "Четыре с половиной холостяка - Светлана Лубенец"

– Здравствуйте… – еле слышно ответила я.

Он поднялся ко мне поближе, на пару ступенек вверх, и наши лица оказались вровень. Даже в момент единственной нашей близости я не видела так четко его лица. Когда-то Наташа назвала его глаза гибельными для женщин. Я согласилась с ней только сегодня. Если бы я могла, то вся перелилась бы в его глаза. Я готова была в них погибнуть. Я счастлива была бы в них умереть.

– Альбина… – дрогнувшим голосом начал Коньков, – мне кажется, что… – И он замолчал, не отрывая взгляда от моего лица.

– Вам это не кажется… все так и есть, – не без труда разлепив губы, сказала я. Теперь я могла говорить ему все, потому что очень скоро он будет являться собственностью Любы.

– А… что вам кажется, что так и есть?

– Ну… то, что вам казалось…

– Мне кажется, что вы… уже не так…

– Да… вы правы… Я уже не так…

– То есть вы…

– Да… вы правы…

Наш разговор для посторонних людей выглядел бы беседой двух тихопомешанных пациентов психиатрической клиники. Если бы нас кто-нибудь слушал, естественно. Но никому до нас не было дела. Справа безостановочно елозил по этажам лифт, с другой стороны мимо нас проносились не дождавшиеся его сотрудники Большого Инженерного Корпуса, отягощенные должностными обязанностями.

Они обнимали рулоны чертежей, прижимали к сердцам папки с документами, как верительные грамоты несли перед собой срочные факсы, переругивались по мобильникам и во все стороны кивали головами: «Здрась!», «Здорово!», «Некогда, созвонимся!»

Мы с Коньковым стояли, как бы выпав из производственной суеты и отгороженные от постороннего интереса насущными нуждами тяжелого машиностроения. Возможно, что нас вообще никто не видел, поскольку мы были скрыты от всех флером взаимного влечения – наконец-то взаимного! напоследок взаимного! – который истекал из наших душ и тел, обвивал нас и склеивал, как липкой лентой, не позволяя разойтись по своим делам.

Не знаю, сколько мы смогли бы так бестолково простоять на лестнице, если бы не вмешался Беспрозванных, который уже отчаялся дождаться меня на условленном месте встречи. Коньков пробормотал что-то вроде того, что мы с ним скоро увидимся, и побежал в библиотеку. Мне хотелось броситься за ним, потому что я была не кем иным, как библиотекарем, но пришлось обсуждать с Валерой величину детского приданого, виды колясок, кроваток и даже назначить время, когда мы с ним отправимся все это покупать.

Когда я вернулась на свое рабочее место, Конькова в библиотеке уже не было. Где-то мы с ним умудрились разойтись. Я бросила взгляд на Танечку. Она была сосредоточенна и не в меру задумчива. Я почувствовала себя перед ней виноватой. Каково ей придется, когда вечером после работы Константин Ильич будет ждать меня, а не ее! Потом вдруг чувство вины вытеснила самая настоящая злоба. Я еще раз посмотрела на Танечку, и мне захотелось грубо и безжалостно прижать ее к стене и даже локтем надавить на тоненькую шейку, чтобы выдавить признание в том, что у нее было с Коньковым.

Ужаснувшись собственным мыслям, я вспомнила Любу. Ничего, Танечка, очень скоро ты будешь отомщена. Константин Ильич Коньков будет любить Любу, а не нас с тобой, горемычных. Я тяжело вздохнула и с головой ушла в работу, благо читателей привалило достаточное количество.

Вечером у дверей библиотеки мы топтались на пару с Танечкой. Мне хотелось только одного: чтобы она куда-нибудь побыстрей исчезла, испарилась. Может быть, мне остался всего один вечер, и я должна им воспользоваться. Я должна сказать Косте, что люблю его, и любить в этот вечер так, чтобы воспоминаний хватило до конца жизни. Состязаться с Любой я не стану. Наташиного кошмара мне хватило по горло.

Не знаю, о чем думала Танечка, но и она смотрела на меня без всякой симпатии и даже, пожалуй, с большим подозрением. Сразу скажу, что Константина Ильича мы не дождались. Вернее, не дождалась я. Когда, отчаявшись, я пошла в сторону остановки, Танечка еще оставалась приклеенной к дверям библиотеки.

Ей повезло. Она не видела Конькова с Любой. Они стояли на остановке, и он, похоже, уже был прикован к ней намертво, потому что не замечал никого и ничего. Я его понимала. Все мужчины, стоящие на остановке, тоже его понимали и завидовали ему. Это было слишком отчетливо написано на их лицах. Вчера на скамеечке у дома я видела Любу сидящей. Сейчас она стояла и во всей красе демонстрировала окружающим свою стать. Ее нельзя было назвать стройной, но и полной – язык не повернулся бы. Она была, что называется, в теле, но красиво сложена и длиннонога. Фигура драпировалась в легкое светлое платье, обнажающее плечи и гармонирующее с медовой кожей.

Константин Ильич никак не прореагировал на мой сверлящий взгляд, и я, совершенно уничтоженная, поехала домой. Поделом мне! Получила по заслугам. Перефразируя Библию, можно сказать: не возжелай возлюбленного ближнего твоего (то есть Танечки). Мимо меня в окне автобуса плыл какой-то смазанный, размытый, тонущий город. Я не сразу поняла, что Петербург тонет в слезах, изливающихся из моих глаз.

Выйдя из автобуса, я даже не зашла по пути в магазин и, в конце концов, оказалась дома наедине с пустым холодильником. Вот и хорошо, что ничего нет! Ну и пусть! Зачем мне есть? Чтобы жить? А зачем жить? Пожалуй, стоит купить с Беспрозванных детское приданое, да и… Предложение я не додумала, потому что и так уже было очень жалко себя.

Как гром, грянул дверной звонок. Шаркающей походкой человека, которому осталось жить от силы каких-нибудь полмесяца, я пошла открывать. Наверняка соседка трезвонит – принесла двести рублей, которые брала накануне.

На пороге стоял Константин Ильич Коньков. Весь в черном. Специально переоделся, подумала я. И не испугалась. Его наряд как раз соответствовал моему погребальному настроению.

Я включила в прихожей свет, и Коньков сразу преобразился. Он улыбался. На нем оказалась тонкая шелковая рубашка темно-серого цвета и сто раз виденные мной черные джинсы. Поскольку на улице по-прежнему стояла жара, его рубашка была расстегнута чуть ли не до пояса. Тонкая полоска кожи казалась светлым галстуком.

Поджарый, длинноногий, косящий от волнения глазом, Коньков очень соответствовал своей фамилии и напоминал породистого арабского скакуна, хотя, если честно, я никогда в жизни не видела породистых арабских скакунов. Да и непородистых тоже… Я изо всех сил себя сдерживала, чтобы не прижаться губами к его белеющей среди темно-серого шелка груди. Конечно же, это ему не надо. Он наверняка пришел извиниться за то, что обнадежил меня на лестнице Инженерного Корпуса. Он же интеллигентный человек.

– Вот… – по-детски расстроенно сказал Константин Ильич и вытащил из-за спины сломанную у самого венчика огромную пурпурную розу. – В автобусе не уберег…

Я взяла в обе ладони прохладный венчик. Отходя от жары, цветок, как живое существо, шевелил лепестками. Я понесла его в кухню и пристроила на жительство в широкую кобальтовую чашку. Роза с комфортом разложила по воде бархатные лепестки и разразилась на всю кухню ароматом. Я подняла голову к Конькову. Он смотрел на меня взглядом, значения которого я понять не могла, а сравнение с розой явно было не в мою пользу.