Читать книгу "Белая кошка в светлой комнате - Лариса Соболева"

– С девушкой что приказал сделать Яков Евсеевич?

– Так я просил отдать писульку, не отдала…

– Что приказал сделать с Дашей Яков Евсеевич?

– Так… как и всех… Яков Евсеевич говорил, что людей на свете, как блох, – полным-полно, чего их жалеть? Меня отправили одного, с девкой хлопот, сказали, не будет. А она меня булыжником огрела и сбежала… И карман оторвала… я полночи искал ту бумажку, что у вас, думал, дома оставил. А сегодня пришел сказать Якову Евсеевичу, что не получилось у меня… девку-то… и что я не знаю, где донос.

– А чего ж донос Яков Евсеевич сразу не забрал?

– Велел переписать, чтоб красивше было, и по почте прислать. Оно ж как: штамп почтовый, письмо регистрацию пройдет, на его отреагировать обязаны.

– Донос на полковника Огарева тоже написан по приказу Якова?

– Так да! Я не видал, но слыхал, как писал Коптев, а Яков Евсеевич ему говорил, чего надо писать.

– Сальников какую роль играл у вас?

– А не пойму. Яков Евсеевич вроде не доверяет ему… Фрол Пахомыч, не убивай, а?

– Жить хочешь?

– Хочу! – приподнялся на локте Дума. – Я ж человек маленький…

– А раз маленький, чего тебе небо зря коптить?

И Фрол выстрелил ему в сердце. Дума не успел даже ахнуть, как свалился замертво. Самойлов оттащил труп к реке, сбросил в воду и вернулся в город.

23

Фрол дождался позднего вечера, чтоб в здании осталось минимум народа. Яков Евсеевич допоздна засиживался в кабинете. Что уж он там делал – неизвестно, но, когда ни зайдешь к нему, он вроде как корпел над бумагами, словно это его единственная радость. Самойлов шел к начальнику, как идут на смерть безумно уставшие люди, которым все нипочем. Цель себе Самойлов не определил, шел, смутно осознавая всю беспросветность не только переделки, в которую он попал, но и жизни вообще. Как и Огареву, Фролу было мучительно больно сознавать, что с его помощью построили общий для всех каземат. Во всяком случае, воюя за свободу, он понятия не имел, как она выглядит.

Яков Евсеевич сгорбился над столом перед стопкой бумаг. Взглянув на вошедшего Фрола мельком, он тут же опустил глаза в бумаги. Через паузу осведомился, так как Самойлов молчал:

– За каким делом?

Самойлов молча поставил бутылку водки посередине стола, без приглашения тяжело опустился на стул. Яков Евсеевич спросил, будто отродясь водки не видел:

– Что это?

– Помянем мою жену, – сказал Фрол, открывая бутылку.

– Предрассудки, – буркнул Яков. – Но раз тебе хочется, изволь, выпью.

Он согнулся – практически пропал под столом, – затем выудил из нижнего ящика стола стаканы и сверток. Рассматривая дно каждого, Яков Евсеевич подул в них, сдувая пыль. Хотя какая там пыль? В эти стаканы наливали каждый день, Фрол и налил по половине, выпил, занюхал кулаком – закуски не было. Яков Евсеевич, громко глотая, словно вкуснее напитка ему не приходилось пробовать, тоже выпил, быстро налил себе воды из графина и запил. Наблюдая за его мелкой суетливостью, Фрол невольно гадливо поморщился, заодно гадая, с какой же целью он все-таки явился к начальнику в кабинет. Ах да, давно хотел спросить…

– Скажи, Яша, ты столько народу загубил… что тебе по ночам снится?

– Ничего не снится, я сплю крепко, – беспечно ответил Яков Евсеевич, разворачивая газетный сверток, в котором лежали хлеб с маслом и пластинки отварного мяса. Пододвинув газету с бутербродами к Фролу, угощая его, Яков, смачно жуя, добавил: – А если не сплю, то от кашля. Мучает, сволочь, особенно под утро.

В сущности, другого ответа можно было и не ждать от Якова. Время суровое, принимать близко к сердцу массовую ликвидацию нельзя, а те, кого беспокоила совесть, кто раньше осмыслил несуразицу, несоответствие слов и дел, стрелялись прямо в кабинетах НКВД. Мало таких было, но они были, поступиться собственными принципами оказалось им не под силу, потому пуля в висок виделась достойным выходом. Эти люди ощущали себя запертыми в тюрьме, откуда выход один – на тот свет. А раз выход один, то какая разница, когда и где он откроется? Почему не в этом кабинете?

Вспомнив обо всем этом и чувствовав спокойное опустошение, Фрол, глядя в упор на Якова, вяло спросил:

– Скажи, Яша, тебе не жалко женщину? Зачем ты построил лабиринт, чтоб уничтожить ее? Что она тебе сделала?

– О ком ты? – напрягся Яков.

Одно стекло очков отсвечивало свет, но через второе Фролу был виден беспокойный глаз начальника. Ага, испугался. Чего же он боится? Смерти? Ого, отправлявший на нее десятки людей, Яков Евсеевич ее боится!

– Я говорю о моей жене, – сказал Фрол, наливая по второй. – О Лене Огаревой. Знаешь, мне понятна твоя ненависть к полковнику Огареву. Человек чести, каким был Георгий Денисович, не мог тебе нравиться. Ты видел в нем могучую силу, до которой тебе никогда не дотянуться. А знаешь почему? Потому что на свет смотришь из крысячьего угла, снизу, а там темно. И ты в такую же тьму решил всех опустить.

– Ты забываешься, – не угрожая, но жестко заговорил Яков Евсеевич. – Да как ты смеешь?..

– Брось, Яша. Раз я пришел сюда, значит, смею. Пей. Залей свой крысячий страх, а то вон дрожишь весь…

– У меня туберкулез, он дает лихорадку, – стараясь быть выдержанным, пробубнил Яков Евсеевич.

Выпили. Теперь начальник не суетился, очевидно, понял, что в этом кабинете, в этом здании с толстыми стенами Самойлова нечего опасаться. К тому же в Самойлове сейчас не чувствовалось враждебности, да и выглядел он отрешенным, уставшим. Нет, те, кто приходит с коварным умыслом, дело делают быстро и без разглагольствований. Поэтому Яков Евсеевич заскрипел обычным тоном, слова слетали с его бледных губ апатично, но в них звучала прочность и убежденность, а Фрол не перебивал, слушал.

– Ну, да, да… в общем, ты прав, я ненавидел Огаревых. А за что любить их? Я ненавидел несправедливость. Он кто был? Голубая кровь, царский выкормыш с барскими замашками. А кем стал? Снова наверху оказался. Над рабочими людьми. И суть свою аристократическую всякий раз мне показывал, презирал меня. За что? Кровушка-то у всех одинаковая, красненькая. Отдаю должное, он был человек стойкий. А все равно смерти боялся, я видел это. И расстрелял его… ты.

Хитрый прием. Перекинуть часть вины на собеседника – это ведь как затупить карающий меч или вовсе отвести его от себя. Да только Фрол и без напоминаний помнил о февральском утре. Помнил всегда, каждый час, в отличие от Якова помнил даже во сне и не простил ни себе, ни ему. Он уже отказался от идеи бросить в лицо начальника свои обвинения – Яков их не примет, да и что б ни сказал тот в свое оправдание, Фролу было это глубоко безразлично. И все же он задал следующий вопрос.

– А Лена чем тебе помешала?

– Слушай, – кисло покривился Яков Евсеевич, – чем она тебя привязала? Баб полно, да каких! А ты с этой…