Читать книгу "Эндерби снаружи - Энтони Берджесс"

— Хай.

На этот раз она не собиралась есть жирную похлебку с маринованным луком и мачехиным чаем. Внимательно читала меню, будто в нем содержалась набоковская криптограмма, заказала зайчонка под названием «капуцин», маринованного во фруктовом соке, фаршированного своей собственной и свиной печенкой, мятым хлебом, трюфелями, консервированной индюшатиной, подававшегося с соусом, полным красного вина и сливок. Предварительно съела небольшую порцию закуски из заливного вепря. Смущенный Эндерби сказал, что возьмет бараний язык en papillotes[166], что бы это ни было. После сухого мартини, который она отослала обратно, не признав ни сухим, ни достаточно охлажденным, пили шампанское — «Боллинжер» 1953 года. Она его не признала особенно привлекательным, только, видимо, лучшего не было, поэтому по ее требованию в лед поставили другую бутылку, пока пили первую. Эндерби с беспокойством подмечал признаки сознательного стремления напиться. Вскоре она, звякая вилкой, сказала:

— Воображаемое превосходство над женщинами. Презрение к их мозгам порождает притворное презрение заодно к телу. Потому только, что вы их тело не можете получить.

— Простите?

— Ювенилия[167]. Одна из ваших. — Она тихо рыгнула. — Ювенилия.

— Ювенилия? Но я никогда не печатал никаких ювенилий. — Несколько посетителей бара заинтересовались повторявшимся словом: гормональная инъекция, сексуальная позиция, синтетический курорт? Она начала декламировать с издевательской серьезностью:

Страх и ненависть, как к заплечному палачу, к Донну и Данте в нем, к ледяному таланту, что в сердце пылает огнем, поцелуй в ворота лабиринта чу довища. И выносят из дому, плетут и цепляют тоненькую нить…

— Не так громко, — сказал Эндерби с тихой силой, вспыхнув. Гробовщик поглядывал сардонически над большим блюдом мороженого кровавого цвета.

…теннисной партии, танцев в приходе, похлопыванья по плечу: кислый гной продолжают сочить поры трупа.

Кто-то в баре, невидимый в полумраке, зааплодировал.

— Я этого не писал, — сказал Эндерби. — Вы все время меня с кем-то путаете.

— Да? Да? Пожалуй, возможно. Столько второсортной поэзии.

— Что вы хотите сказать — второсортной? Она сделала большой глоток «Боллинжера», словно цитирование вызвало жажду, рыгнула, не извинилась и продолжала:

— Была еще одна поганая вещичка про знакомство с девушкой на танцах, правда? Опять ювенилия. — А может быть, болезнь, одна из ворчливо-приятно звучащих, вроде сальмонеллы. Она еще хлебнула шампанского и смертельно усталым тоном со слишком резкой артикуляцией процитировала:

Под стеной плача семитские скрипки Скрежещут свою погребальную песнь По джунглям, ушедшим под землю, сплетенью лиан…

— Полагаю, — сурово сказал Эндерби, — я имею какое-то право знать…

Все это было раньше, при первом приливе потопа, А теперь Лицемерные чувства Рассыпаются горстью зазубренных стертых монет.

— Я хочу сказать, кроме того, откуда вам это известно, не верю в любом случае, будто это мое.

И на этом фоне выступают Порывы, неведомо чем порожденные: Скорлупки забытых страстей.

— Ну, с меня хватит. — Эндерби крепко вцепился в топкое запястье. Она без усилий вырвалась и спросила:

— Слишком жирно для вас? — фыркнув на недоеденный бараний язык en papillotes. — Слишком многое чересчур для вас жирно, правда? Ничего, мамочка обо всем позаботится. Разрешите закончить. — Очень несчастный Эндерби разрешил.

Так мало понимаешь, не видишь ни слов, Воплощающих мысль, ни стрелы Указателя к твердой земле, ни сверла Для буренья живого колодца. Мне уже не по силам Выкапывать тебя из стертых монет и разбитых скорлупок.

Она еще хлебнула пенящегося вина, отрыгнула миниатюрной победной фанфарой, потом с улыбкой махнула гробовщику напротив.

— Очень для него показательно, — констатировал тот.

— Это чертовски нечестно, — громко сказал Эндерби и еще громче гробовщику: — Не суй нос, сволочь. — Гробовщик посмотрел на Эндерби практически без интереса и продолжал есть мороженое.

— Красивые ложные позы, — сказала она. — Претензии. Из претензий большую поэзию не создать.

— Я вам говорю, — объяснял Эндерби, — во всем моя мачеха виновата, но теперь кончено. Вы говорите, претензии, — хитро добавил он, — однако весьма памятные претензии. Нет, — добавил он к добавленному, — я этого не писал. Уверен, что не писал. — И был, в любом случае, вполне уверен.

— Я все могу вспомнить, — самодовольно заявила она. — Такой дар. — Потом выдохнула: — Ф-ф-фу. Боже мой, как тут жарко. — И резко сдернула палантин, обнажив сияющие юные плечи.

— Знаете, на самом деле не жарко, — возразил Эндерби. И с надеждой добавил: — Может быть, это шампанское. Может быть, вы себя не совсем хорошо чувствуете.

— Я себя прекрасно чувствую, — провозгласила она. — Во мне солнце играет. Я — чаша, полная южного жара. Замечательный конфликт противоположностей: долгий век остывая в земных глубинах. — Она выпила больше половины первой бутылки, а теперь весьма успешно в секунду расправилась со второй. — Не стану утверждать, что это вы написали, — не вы. Один бедняга. Впрочем, его имя не на воде написано. — Эндерби похолодел при этих словах. — Потомки, — молвила она потом. — Поэт обращается к потомкам. А что такое потомки? Сопливые ребятишки, хвостом таскающиеся за грымзой-училкой вокруг памятников. Чайная чашка поэта с въевшимся кольцом танина. Любовные письма поэта. Выпавший волос поэта, застрявший в давно не мытой щетке. Грешки поэта, надежно, но не навсегда спрятанные. Ребятишкам скучно, все страницы их учебников испещрены отпечатками большого пальца и грязными маргиналиями. О да, они читают стихи. Потомки. Вы никогда не думаете о потомках?

Эндерби опасливо посмотрел на нее.

— Ну, как всякий…

— Незначительные поэты надеются, что потомки сделают их значительными. Великий человек, дорогие мои, пострадавший от насмешливых критиков и пренебрежения публики. Зловонное дыхание над вашим телом. Почтительная цепочка по домику поэта, тыканье пальцем в горшки и кастрюли.

Эндерби вытаращил глаза.