Читать книгу "Тойота-Креста - Михаил Тарковский"

И опять не сомкнутся очи.

Тарахтит стоянка во мгле.

(В синей туши – остаток ночи.

Гарь под сопкой – в чернейшем угле.)

В синеве пройду Магдагачи

(Лиственничник – в карандаше…),

Лишь бы было светлей и богаче

На бескрайней твоей душе!

Снова сопки берут в объятья

И колёса бегут легко,

И кивают названья-братья

Архара, Биракан, Лондоко.

Вот Хабаровск с морозным чадом…

И в солярном чаду «камаз».

Слышишь, Жека, дождись, я рядом,

Не закончился наш рассказ

Под восточным крылом орлана…

Где горчей с каждым годом жить,

И дорогу до Океана

Извели, не успев проложить.

Перевалы, петли, уклоны,

Обжитые с таким трудом,

Где когда-то неслись перегоны,

В кузовах, оперённых льдом.

5

Океан с дождевым зарядом

Слёг в туманное молоко.

Слышишь, Жека, дождись, я рядом.

Это край. Ты стоишь высоко.

Это тихо проходит в жилы

Терпеливая наша земля,

Где цепями пилят могилы

И не глушат зимой дизеля.

Где в апреле снега как сварка,

И глотками морозных лет

Леденея, течёт солярка

В обжигающий пистолет.

Это что-то случилось с нами…

И теперь с каждым днём больней

Эта даль у тебя за плечами,

Ты расскажешь мне всё о Ней?

Как ей терпится, как не спится?

Как живётся впригляд и впотай,

Как тревожится, как лежится,

Так вот свесившись за Китай?

Как ей хочется быть любимой

И единственной, как в ответ

Лишь наката гул недробимый

Да планет сухой пересвет.

Ты стоишь на краю Океана,

И иначе не может быть.

За твоею спиною рана…

Кто-то должен её промыть.

Под огромным крылом орлана,

У восточной его головы,

Ты стоишь на краю Океана,

И вот-вот разойдутся швы.

И небес полотно сырое

Упадёт в страшный просвет…

Мне не надо другого героя

И да будет извечный свет

На границе седых туманов,

На базальтовом голыше,

На распятой меж океанов

Необъятной твоей душе.

6

Под восточным крылом орлана

На камнях ледовый узор.

Ты стоишь на краю Океана,

Не кончается твой дозор.

Оживает в антеннах и тросах

Ветерка океанский ток,

Вереницами фар раскосых

Просыпается Владивосток.

Слышишь, Жека, ещё так рано,

Что слышны голоса земли,

И видна голова орлана,

И двуглаво лежат рули

По бокам Енисея, Жека…

Знаешь, что страшнее петли?

Одиночество человека?

– Одиночество Русской земли!

И так страшно за эту землю —

Енисей, отпусти и прости,

Я опять на краю, и внемлю,

И опять в верховьях пути.

Золотишко зимнего солнышка

Обожгло островов края…

Сторона ты моя, сторонушка,

Спаси, Господи, люди Твоя.

7

Ты стоишь на краю Океана

И, наверно, сойдёшь с ума.

Над Хоккайдо полоска тумана,

И полны гребешком трюма.

Всё вдали, и тайга, и кочкарник,

Сахалин превратился в нить,

Слышишь, Жека, я твой напарник,

Я вернулся тебя сменить.

Слышишь, дело не только в «кресте»

И не в Маше, ты знаешь сам,

Божьей милостью быть на месте,

Вместо счастья досталось нам.

Как во сне, выплывает навстречу

Главный остров моей земли…

Поезжай домой. Я отвечу —

И за «кресту», и за рули.

Будет пыль на фарах раскосых

И колёс дроботок сухой,

Скалы, мост, Селенга в торосах,

Черемшаный голец и Танхой,

Будут гор ребристые ноги

И всё то, что ты мне рассказал:

Проколевшие были дороги

И открытый в небо финал.

Будет небо и край Океана,

Где, отлитые на века,

Белоплечим крылом орлана

Пролегли за край облака.

Глава 2

Город

Василию Авченко

1

– Да ну на хрен… – мертвея, отвечал Женя, зная, что как раз именно так всё и есть, как сказал Саня. Но будто выключили свет внутри, перевели на аварийный режим всё душевное пространство… Коридоры, отсеки, каюты… Все померкло, и стало неловко своего дыхания, голоса. Он чуждо сидел в Санькином «прадике», постукивая отупело по приборной панели… «Прада» было особенно жаль. «Как коня…» – подумал Женя.

– Ну извини, братан, ты чо, не знал разве?

– Да знать-то знал, – Женя помолчал, – но одно дело – знать, а другое – когда дойдёт. Это самое главное. Иногда на это целая жизнь нужна…

* * *

Выгнутый корпус плавгоспиталя «Иртыш», зимняя синяя вода под ясным небом, белая кромка вдоль берегов и город, громоздящийся ярусами зданий, антеннами, кранами… и волнение, какое бывает, когда стоишь на смертельно важном месте и волнуешься уже не столь от этого места, сколь от того, достоин ли сам встречи. И гадаешь, каким цветом, тоном повернётся, заговорит оно с тобой или вовсе не удостоит, смолчит или поблекнет…

Но не смолчал и не поблек город Владивосток.

По длинной бухте кормой в берег, как в стойлах, стояли корабли. Четыре огромных БПК 44-й бригады замыкал «Иртыш», больнично-белый, с красной полосой и крестами по борту. Когда-то поразивший беззащитностью, расчётом на какую-то тщетную скидку, он и теперь, как огромный бинт, выражал о войне больше, чем десяток боевых судов.

Особенно выразительной была гнутость мято-ребристого корпуса, которую послушно повторяли длинные палубы. Снопы ржавчины под клюзами и у ватерлинии рыжели и у двух белых траулеров у пирса, и у тёмносерых БПК (больших противолодочных кораблей). Огромны и подчёркнуто грубы были их корпуса и надстройки, рубленые панели которых глухо глядели редкими окнами.

Всегда будто спрашиваешь разрешения, уходя с родного места и опасаясь, что оно в тебе кончится раньше, чем ты в нём… С этим светлым стыдом и пошёл Женя в город, но и там плотность дорогого казалась запредельной – прижатое Океаном, оно копилось, как птица у берега. Жизненные створы эти друг другу не мешали и соседствовали с вещей простотой. Вот и на вокзальной площади немыслимо буднично зарождался или кончался Транссиб и стоял на девственно-ржавых рельсах чёрный паровоз с крашеными колёсами.