Читать книгу "Книга колдовства - Джеймс Риз"

Однажды, вдоволь начитавшись книг в библиотеке, я вышла, чтобы размять затекшие ноги. Машинально приблизилась к одной из дверей, в которую прежде никогда не входила. Дверь находилась позади библиотеки, прикрытая шпалерой лоз, из-за чего на антресолях царили вечные сумерки. Что мешало мне обследовать каждую комнату в обиталище Бру? Не знаю. Там, где я уже побывала, не обнаружилось ничего важного или интересного. Я открывала двери комнат не как Пандора, а как… В общем, я была сильно разочарована, не найдя в доме ничего любопытного. Исследовать его было занятием скучным. Однако та же скука привела меня к еще одной неизученной двери. И вот что за ней оказалось.

Я пробиралась под лозами, пригнувшись. С правой стороны от меня они почти касались стены, а слева их стебли поднимались, подобные вывешенной на просушку простыне, под косым углом вверх, от перил террасы к балкону над моей головой. Я ступала быстро, но осторожно, чтобы не вспугнуть птиц и не принять на себя дождь из испражнений. Даже золотые, подвергшиеся алхимическим превращениям во внутренностях светящихся воронов и дроздов, они все равно представляли собой птичье гуано.

Комнаты — я употребляю множественное число, ибо предо мной открылась целая анфилада наистраннейших комнат — располагались над теми не то складами, не то конюшнями, двери которых выходили во двор, то есть рядом с библиотекой и практически под той комнатой, где я поселилась. Это были настоящие каморки, маленькие, с низкими потолками, душные и жаркие. Когда-то там помещались слуги — в прежние дни, когда в доме жили живые. В тот день я обнаружила, что Бру с ними сделал.

День близился к вечеру. Я хорошо знала эту часть суток, ибо мои занятия в библиотеке длились до того момента, когда следовало зажигать лампу, чей свет сопровождал меня в сумерках и в течение всей ночи. Пришла пора положить в полотняный мешок пару книг (я изучала кое-какое не имеющее названия зелье, автором которого являлся некий Базиль Валентин[125]) и направиться в «Ла Фелисидад». А через несколько часов я поспешила бы домой, сопровождаемая парящей над головой светоносной стражей, или осталась бы в ресторане до рассвета, или укрылась бы в своей студии. В последнее время я все чаще ночевала в комнатке на Калье-Лампарилья. Там, в каморке на третьем этаже дома, первый этаж которого занимала сапожная мастерская, я оставалась наедине с самой собой. По правде сказать, в Гаване я почти всегда была одна, но лишь в этой комнате могла почувствовать некую приватность и отдохнуть душою. Ради этого приходилось незаметно проскальзывать во двор, а оттуда на лестницу, предварительно убедившись, что за мной не следует ни одна из светящихся тварей. Только тогда я поднималась к себе. Комнату приходилось держать наглухо закрытой, и я изнемогала от жары. Тем не менее я была там одна, то есть наедине с самой собой и в относительном покое.

Меня не удивляло то, что Бру не обращает внимания на эту мою склонность к уединению. Он вообще мало со мной говорил. Но однажды, возвратившись на рассвете в его дом, я перешагнула порог своей комнаты и увидела на кровати записку. Она была написана угольком на куске пергамента, сложенном вдвое и поставленном на подушке стоймя. «Спи здесь». И ничего больше. Почерк — корявый, убористый, с угловатыми буквами, то есть совсем не похожий на почерк ученого человека, да еще такого самоуверенного, как Бру. Это усилило мои недобрые предчувствия, и я задала себе вопрос: сколько же лет этому Квевердо? Рука, писавшая записку, явно тряслась. На следующую ночь я позволила себе пренебречь хозяйским указанием, чтобы доказать свое право выбора, но затем сдалась — это показалось мне более разумным. Я снова начала возвращаться в дом Бру после ночи в «Лa Фелисидад». Птицы сияли надо мной, а коты и крысы поблескивали в сточных канавах, невидимые никому, кроме меня.

И вот, при свете угасающего дня, я отправилась исследовать, что таят в себе комнаты, куда мне прежде еще не случалось входить.

За первой дверью я ничего не нашла. Вернее, нашла то, что и ожидала: окно, выходящее на улицу, закрытое рассохшимися ставнями, сквозь которые через щели проникали лучи предзакатного солнца. В самой комнате не было ничего, кроме пыли. На свету, правда, эта пыль закручивалась в небольшие вихри. И еще запах, он оказался слишком знакомым: зловоние червивого мяса. Но откуда оно могло исходить? Может быть, оно шло от мостовой, от какой-то гнили, что там валялась? Или от моря? Я вышла и ожидала найти то же самое в следующей каморке, явно не отличавшейся от предыдущей, но замешкала в проходе, любуясь белыми розами в горшках. Их аромат перебивал гнилостный запах, все еще достигавший моего носа. Теперь у меня было ощущение, что мне дали понюхать железный прут, благоухающий дождевой свежестью, но при этом вызывающий в памяти запах ржавчины и свежевскопанной земли.

Вторая комната. Что тут сказать? Наклонив голову, я быстро нырнула в дверной проем, чтобы ни птица, ни летучая мышь, уцепившаяся лапками за балкон у меня над головой, не успели наградить меня… своими драгоценностями, и сразу наткнулась на почти осязаемую стену запаха — таким плотным он мне показался. Это был все тот же дух гнили, но теперь в нем появились новые, сладкие ноты. Однако заливавший комнату свет оказался еще сильнее. Свет не ослепляющий, не белый, даже не слишком яркий, но искрящийся, как драгоценные камни. Их там было видимо-невидимо, все стены усеяны рубинами, и тающий дневной свет отражался от их граней, преломляющих лучи, так что комнату заполняли отблески всех оттенков красного, от рубинового до нежнейшего розового. Но странность этого места заключалась отнюдь не в рубиновых стенах.

Мои глаза с навсегда застывшим в них жабьим знаком стали необычайно чувствительны к внезапным световым вспышкам, всяческому блистанию и мерцанию — такому, какое возникает, когда солнечный свет отражается на водной глади либо преломляется, проходя через рубин. Синие очки делали мое зрение менее чувствительным, но в тот момент очков на мне не было: какой смысл прятать жабу от Бру? Кроме него, никто не мог войти в библиотеку. Поэтому я увидела рубины незащищенными глазами, а также белые розы и отростки белых кактусов на все тех же стенах. Да, конечно, я не могла ошибиться: и рубины, и белые розы, и сочные белые суккоуленты[126]были укреплены на стенах в линию и спиралями — узорами, то есть в определенном порядке. В комнате царил сладкий аромат роз, он противостоял зловонию в первом помещении. Да, несомненно, так пахнут розы. Но когда мои глаза привыкли, я разглядела стены и то, что находилось прямо передо мной, после чего не смогла отделаться от двух тревожных и неприятных мыслей.

Первая: «Здесь нет ветра, который заставил бы листья роз так сильно трепетать».

И вторая: «Это вовсе не розы».

А ведь мне и раньше доводилось видеть эту белизну и бледность. Как знакомо! Здесь бились сотни, нет, тысячи крылышек, оторванных от птичьих тел, но все еще живых. Да, живых! Они были одного и того же светоносного белого цвета, но разных размеров. Они принадлежали не только колибри. Кроме крыльев, тут были представлены всевозможные разновидности светоносной плоти: и хвосты ящерок, и дергающиеся, скрюченные лапы зайцев. Поодаль висел огромный, размером с мою руку, язык. Интересно, у кого он вырван — у козы, лошади, коровы? Язык изгибался, словно хотел попробовать сладкий воздух на вкус. Я увидела клешни и услышала, как они скребут стену. Да, вся светоносная белизна была пригвождена или привязана к стенам посреди красных драгоценных камней. Камни были укреплены такими же способами.