Читать книгу "Дублинеска - Энрике Вила-Матас"

– Выходи, – говорит дом.

– Куда? – спрашивает пейзаж снаружи.

Это ощущение сводит его с ума, сбивает центр тяжести, выводит его из себя. Он хочет незаметно попросить помощи у Набокова. И тут же на миг сосредоточивает внимание на огромной луне и на том, что видит снаружи. Похмелье, проливной дождь, «Лестница» и это чудовищное небо – это его путы, они привязывают его к невыносимой тоске. И еще – к игре. На секунду, как это уже не раз случалось в его жизни, игра переплетается с тоской. У него мерзнут ноги, может быть, из-за похмелья, а может, из-за игры, тоски и лестницы, по которой он спускается, кажется, в глубину собственного мозга.

– Выходи, – говорит дом.

Он закрыл свои бедные ноги клетчатым, довольно нелепым пледом и развлекается, записывая в уме одну и ту же фразу пять раз подряд, слова возникают у него в голове, и его охватывает странное, сладострастное ощущение, будто он пишет прямо в собственном мозгу:

Полночь, и дождь хлещет в стекла.

Полночь, и дождь…

После чего он переходит к другим играм.

Следующая игра еще проще. Нужно вспомнить всех изданных им авторов и понять, почему ни от одного из них читатели не дождались подлинного неподдельного шедевра. Установить, почему никто из них, хотя некоторые и демонстрировали почти сверхъестественную одаренность, не стал анархистом и архитектором одновременно.

Тут он делает перерыв и вспоминает, как в одном из писем, что время от времени приходят ему из отеля «Шато» в Тонгариро, Гоже приписал отсутствие гениальности глубокому унынию, охватившему наше время, отсутствию Бога и, наконец, смерти автора, то есть «тому», – написал он, – «о чем в свое время предупреждали Барт и Делез».

Заметка на полях: эти письма из отеля в Тонгариро очень беспокоят Рибу, особенно в последнее время, он никак не может понять, для чего бывшему секретарю переписываться с ним, ну разве для поддержания собственной репутации, да чтобы отвести от себя небезосновательные подозрения в том, что он позаимствовал значительную сумму из денег издательства.

Другие детали: от этой игры – перечисления авторов и попытки прояснить, почему ни один из них так и не написал шедевра, он переходит к другой, еще более извращенной, ее суть в том, чтобы прямо задать себе болезненный вопрос, не был ли этим он сам этим вожделенным гением и не сделался ли он издателем исключительно для того, чтобы искать гениальность в других и забыть о собственной печальной участи, о собственной личности, которой было отказано не только в гениальности, но и в даре слова вообще. Очень может быть, что он превратился в издателя, чтобы избавиться от груза и иметь возможность излить на других свое разочарование в себе.

Тут же он чувствует, что просто обязан сказать что-то в свое оправдание, и напоминает себе, что в издатели он пошел потому, что всегда был страстным читателем. Он открыл для себя литературу, читая Марселя Швоба, Раймона Кено, Стендаля и Гюстава Флобера. А в издатели он подался после долгого периода – сейчас он называет его «черным», – когда изменил всем своим первым литературным любовям и принялся читать романы, чьи герои зарабатывали в год больше ста тысяч долларов.

Комментарий: известно, что, когда кто-нибудь замечает блеск золота, пусть бы и в книге, он совершает качественный прыжок в своем издательском призвании. В каком-то смысле это применимо и к Рибе, разве что он всегда был не просто читателем, а страстным приверженцем хороших книг, так что нельзя сказать, что он организовал свое дело единственно, чтобы заработать побольше или, как сейчас говорят, «срубить бабла». Срубить бабла! На редкость странное выражение. Есть ли что-то подобное в английском языке? На самом деле он очень скоро обнаружил, что непременно разорится, но решил продолжать несмотря ни на что и чудесным образом продержался в этой профессии более тридцати лет.

Он всегда поддерживал добрые отношения с иностранными издателями, которых встречал на Франкфуртской ярмарке и с которыми обменивался книгами и новостями. А вот с издателями-земляками дружбы у него не вышло. Они казались самодовольными и далеко не такими образованными, как им хотелось: они вели себя так, словно сами были «звездами», куда более самовлюбленными, чем их авторы, которым дурная слава приписывает доходящий до крайности эгоизм. Удивительным образом в Испании он дружил в основном с авторами, и большинство из них было намного моложе его.

На самом деле, хотя Риба так и не встретил настоящего гения, он всегда уважал большую часть своих авторов, особенно тех, для кого литература была дорогой прямиком в подсознание. Ему всегда казалось, что все страстно любимые нами книги, когда мы открываем их впервые, вызывают ощущение, будто бы все это мы знали всегда: там описаны места, где никто никогда не бывал, вещи и звуки, никем и никогда не виденные и не слышанные, но наша читательская память словно вступает со всем этим в сговор, и в конце концов мы начинаем ощущать, будто сами там побывали.

Сейчас он считает само собой разумеющимся, что Дублин и Ирландское море всегда были частью его внутреннего пейзажа и его прошлого. Если однажды, раз уж он все равно отошел от дел, ему доведется переехать в Нью-Йорк, ему бы хотелось начать там совсем новую жизнь и ощутить себя сыном или внуком ирландца-эмигранта. Он хотел бы зваться, скажем, Бренданом, и чтобы память обо всей его издательской деятельности у него на родине испарилась, была бы развеяна по ветру с тем особым цинизимом, каким любят похваляться его бесчувственные и мелочные земляки.

Если бы ему вдруг заблагорассудилось, сумел бы он вернуться в ту ночь, когда он до утра танцевал фокстрот, вернуться в день своей свадьбы, вновь оказаться блестящим и безжалостным издателем на пике успеха – длился он, правда, недолго, – делать сногсшибательные заявления и указывать путь к идеальной литературе? Или он теперь вечно будет таращиться, как идиот, на поток электрического света и мечтать о третьей «Кровавой Мэри» в надежде обрести независимость от кресла-качалки? Или он навсегда утратил возможность хотя бы просто нормально ходить по дому? Опять шум в ушах. Возвращается обескураживающий и невыразимо навязчивый список со свадьбы: светильники, вазы и сервизы прежних времен. Авторский список, думает он.

А льет все сильней, чересчур уже напористо для летнего дождя. Со вчерашнего дня ливень портит обычно милый ирландский климат. Обычно-то в Дублине летом по целым неделям с неба не падает ни капли. Идет вторая неделя их с Селией двадцатидневного отпуска в квартире в северной части города, по ту сторону королевского канала, недалеко от Гласневинского кладбища, куда он уже несколько дней собирается вернуться, может быть, в надежде на то, что снова объявится призрак, растаявший прямо у него на глазах вечером 16 июня перед баром «Могильщики», родственник Дракулы, так же, как и он, умеющий истекать туманом.

Приехав на остров, они с Селией устроились на Стренд-стрит в прибрежном поселке Скеррис. Местечко приятное – много моря, много берега и широкий изогнутый порт с многочисленными магазинами и барами. Но Селия чувствовала себя чересчур оторванной от своих дублинских «буддийских контактов» – с самого приезда она пропадает на ежедневных собраниях какого-то религиозного сообщества или клуба, – и они перебрались в прелестный поселок Брей неподалеку от Далки, но и там им не понравилось, и в конце концов они остановились здесь, в многоквартирном доме у Королевского канала.