Читать книгу "Самовоспитание и самообучение в начальной школе - Мария Монтессори"

Хорошее – это жизнь; дурное – смерть; настоящее различие ясно, как эти слова. Наше моральное сознание, как и наш интеллект, способно к совершенствованию, к подъему; в этом его самое важное отличие от инстинкта животного. Чувствительность совести, моральное чувство может совершенствоваться, как и эстетическое чувство; постепенно оно начинает познавать хорошее и воспринимать малейшие отклонения к дурному. Тот, кто так чувствует, спасен; кто чувствует меньше, должен быть всегда настороже, всеми силами сохранять и развивать в себе эту таинственную и драгоценную восприимчивость (чувствительность), которая руководит нами при различении добра и зла.

Одна из самых важных задач жизни – методическое исследование нашей совести в свете не только знания морального кодекса, но и любви. Только через любовь эта чувствительность может совершенствоваться. Если чувства человека не развиты, он не может судить о себе. Так, например, доктор может превосходно знать симптомы болезни и каков будет пульс и сердечные шумы при болезни сердца, но если его ухо не различает звуков, а рука не ощущает тактильных проявлений пульса, – какая польза от его знания? Способность доктора распознавать болезнь зависит от его внешних чувств; и если этой способности у него недостает, все его знание не поможет больному. То же самое справедливо и в отношении нашей совести; если мы слепы и глухи, масса симптомов пройдет мимо нас, и мы не будем знать, на чем основывать свое суждение. Бесплодность задачи должна подавить нас с самого начала.

С другой стороны, как раз чувство толкает нас к совершенствованию. Встречаются люди с необычайно развитой способностью познания добра и зла. Св. Тереза рассказывает про себя, что когда к ней приближался какой-нибудь дурной человек, она испытывала страдание, как от дурного запаха. На самом деле она никакого запаха не ощущала, но действительно страдала; это было непереносимое внутреннее отчаяние.

Наша нечувствительность. Как далеки мы от этой чувствительности, моральной восприимчивости, которая вызывает страдание от дурного и радость от хорошего! В нашем обществе мы часто подолгу живем бок о бок с преступником, относимся к нему с уважением, пожимаем его руки, пока его проступки не выявятся в каком-нибудь скандальном процессе. Тогда мы говорим: «Кто бы мог это подумать? Он всегда казался превосходным человеком».

А разве возможно, чтобы преступник не проявлял никаких признаков дурного, бесчувственности, бессердечности с самого начала? Конечно, никто не ожидает от нас, чтобы мы сделались такими эстетами, как греческие скульпторы, или были бы так восприимчивы к дурному, как святые. Но если мы считаем варварством пройти мимо красоты, не замечая ее, если отсутствие культуры – смешение уродства с красотой, неспособность отличить игру плохо настроенных инструментов от музыки Вагнера или Беллини – считается чем-то постыдным, что надо скрывать, то как же мы не замечаем, что подобная толстокожесть, нечувствительность свойственна нам и в моральных вопросах! Мы способны принимать преступника за добродетельного человека без всякого смущения. Почему при судебных ошибках голос невинного не доходит до нас, хотя его судят публично, и мы заставляем его годами страдать в тюрьме? Отчего хорошее так неясно для нас, что мы смешиваем его с благополучием? Каким образом эти богатые, о которых Евангелие говорит: «Горе вам, богатые! ибо вы уже получили свое утешение», думают «исправлять» бедняков, не позаботившись о собственной морали? Как будто бы богатые просто в силу своего богатства должны быть хорошими, а бедняки – плохими.

Если бы подобная «тьма» царила в области нашего интеллекта, мы были бы не способны отличать сумасшедших от нормальных. В области моральных отношений господствует сумятица, равной которой нет ни в одной области нашей жизни. Если когда-нибудь в будущем новая молодежь с более ясным сознанием, чем наша, узнает, что во время Европейской войны на поле сражения праздновалось Рождество, то она, пожалуй, поймет и происхождение самой войны. Разве не безумие это убийство друг друга, освященное деревом мира в честь Спасителя!

Да, мы действительно далеки от моральной восприимчивости, чувствительности св. Терезы или прозорливости избранных, способных различать белую голубку под одеждой грешницы. Между нами и ими такая же пропасть, как между живым человеком и трупом.

Нас постигла смерть, хотя мы и не сознаем себя мертвыми. В этом, а не в гигиене должны мы искать тайну нашей жизни. В нас есть что-то более хрупкое, чем наше тело или физическая жизнь; опасности заблуждения витают над нами. В этом тайна человека. Если человек теряет светоч, который ведет его к лучшему, – перед ним глубокая пропасть.

Тот, кто любит, должен отнестись с величайшей заботой к этим нежным росткам души человека; как хрупки легкие новорожденного младенца, как легко можно задушить его при неосторожности! И как легко совершить какой-нибудь поступок, которым можно убить душу ребенка! Смерть души, как и смерть тела, легко отличить от состояния нечувствительности; напрасно касаемся мы трупа раскаленным железом, – реакции нет.

Живой реагирует на более слабые стимулы; кто живет и чувствует, может совершенствоваться, – в этом жизнь. Достаточно, чтобы души чувствовали. Смогут ли они тогда быть спокойными среди дурного? Если бы под нашими окнами устроили свалку отбросов и мы начали задыхаться от дурного воздуха, разве мы не стали бы протестовать и требовать, чтобы убрали все это прочь, потому что это заставляет нас страдать. Если бы у нас был ребенок, мы бы беспокоились еще больше, мы бы сами принялись убирать мусор, чтобы оградить здоровье ребенка. <…>

Действия, в которых человек чувствует себя обязанным дать отчет своей совести, не касаются таких вещей, как наслаждение музыкой или открытия в науке. Человек должен учесть, что он сделал для сохранения и поддержания жизни. Эти очищающие действия – заслуги, как и прогресс, не имеют границ.

Сверхчеловек для Ф. Ницше всего лишь идея, не имеющая никаких практических последствий, странная и ошибочная даже по теории эволюции, которая его вдохновляла. Его идея не помогла в борьбе со страданиями человечества; скорее это была цель, привязывающая человека к земле, толкающая его к поискам средств создать из самого себя сверхчеловека; и это делало его заблуждающимся, эгоистом, жестоким, безумным.

Жизнь не исчерпывается подчинением законам гигиены в физической и психической области. Жизнь может брать из окружающей среды средства для своего собственного очищения и спасения; эта жизнь требует любви и сил, необходимых для ее преобразования.

Для святых, стремящихся к истине, характерен не экстаз, а действительная и победоносная борьба высших проявлений против низших сторон духа.