Читать книгу "Любовь в эпоху перемен - Юрий Поляков"

— Надын.

— У него и спрашивайте!

— Он сказал: тэбе отдал.

— Мне? Ясно. Разберемся и вернем…

— Или пэчатай, или двадцать тон давай. За обыду! — смягчились суровые дети ущелий.

Едва они ушли, взбешенный Гена метнулся по кабинетам, чтобы убить мерзавца. Надин был обнаружен во дворе, он восковым «полиролем» натирал бока новой «тойоты», красной, как белье нимфоманки.

— Можно по собственному желанию? — без слов поняв, что случилось, попросил негодяй.

— Можно! — кивнул Скорятин и ключом провел роскошную борозду по безукоризненному капоту.

Напечатать интервью с самим Тифлисиком без ведома Кошмарика было невозможно. Большие люди попадали на полосы «Мымры» только с ведома хозяина. Позвонить и спросить тоже нельзя: заподозрит корысть, а еще хуже — двойную игру — и вышвырнет на помойку, как Исидора. Отказать бандитам — еще опаснее: подстерегут у подъезда и проломят голову битой. Гордого редактора «Земли и воли» так изуродовали, что теперь он ездит в инвалидной коляске, оборудованной мочеприемником. А какой мужик был — каратист, полиглот, оптовый покоритель дамских сердец. Никого не боялся. И на тебе! Особых денег у Гены тогда еще не было. Помучившись, он поведал о своем горе Марине. Она покачала головой и продала сарьяновскую «Женщину с дыней». Как раз хватило на то, чтобы откатить двадцать тысяч бандюганам и съездить с детьми в Эмираты.

Выгнав Надина, Скорятин навсегда прикрыл эру милосердия и объявил, что теперь ни один материал без его визы на полосу не попадет. Если кто-то будет использовать газету в личных целях, вылетит на улицу немедленно. Конечно, гешефты не прекратились, но стали скромнее и деликатнее. А на лице главного редактора навсегда застыло выражение геморроидального неудовольствия.

…Он оглядел подданных. Вроде бы все в сборе. По правую руку сидел оживленный утренней рюмкой Жора и смотрел на шефа, как всегда, с избыточной преданностью. По левую руку — хмуро уставился на свое мутное отражение в полировке стола тощий Сун Цзы Ло. Дальше, по ранжиру, расположились заведующие отделами, обозреватели, корреспонденты. У двери, ерзая на кончиках стульев, млели от причастности к свободной печати стажеры с журфака. Дебилы. Писать не умеют, читать, кажется, тоже.

— А Волов куда делся? — грозно удивился Скорятин.

— На «Эго Москвы», — дружелюбно донес Жора, — новые стишки поехал читать…

— Понятно. А Заходырка?

— Сказала, у нее нет времени… — не поднимая глаз, буркнул Сун.

— Это что-то новенькое! — нахмурился Гена. — Непесоцкого где черти носят?

— У Заходырки расходники вымаливает, — сообщил осведомленный Дочкин.

— Ну-ну…

Сотрудники переглянулись. Они давно с интересом наблюдали схватку главного редактора и генерального директора, гадая со спортивным азартом, кто кого уделает и как именно — нокаутом или по очкам. Может, еще и ставки гнут. Идиоты! Неужели не понимают: победит Заходырка — через месяц в редакцию набежит наглый молодняк, умеющий только тыкать пальчиком в айпады, курить, исследовать каталоги распродаж, планировать уик-энды и обсуждать горнолыжные крепления…

Скорятин вспомнил, что собирался начать планерку с разноса, но кого и за что — забыл. Вот она, бессонная ночь! Да и снимок «нашей Ниночки» выбил из головы все мысли, как пепел из погасшей трубки.

— Что у нас с номером? — на всякий случай спросил он.

— Да вроде все штатно… — вяло ответил Сун.

— Замены есть?

— Есть.

— Расскажи, если не секрет!

— Вместо «Мумии» идет интервью с Бухановым.

— С Бухановым? Это еще почему?

Сун опустил глаза. Гена хотел закатить истерику, но вовремя вспомнил, что сам и распорядился: сенатор взамен обещал включить его в делегацию Совета Федерации, отправляющуюся в Новую Зеландию, а Скорятин там ни разу не был.

— Ладно, разберемся! — буркнул он примирительно. — Шапку придумали?

— Придумали. «Россия в откате», — Дочкин взглянул на шефа с интимной деловитостью.

— Неплохо.

— Солова ставим или нет?

— Ставим. Но без говна. Что еще?

— План следующего номера, — вздохнул Сун.

— Докладывайте!

«…Увольнять придется. Ничего не сделаешь, — слушая вполуха, Гена разглядывал соратников. — Заходырка, сука настольная, не отстанет. Дожмет. Но кого гнать?»

Сунзиловского? Он болеет. Наверное, скоро помрет. Да и как выгонишь Рыцаря Правды? К тому же Володя — единственный человек в редакции, на которого можно положиться. На Жору — нельзя: раздолбай, но обаятельный, вплетается в твою жизнь мелкими приятностями, вроде бы незначительными, а в совокупности неодолимыми. Ну кто, кто еще, увидев на тебе костюм, купленный в командировке на рождественской распродаже, воскликнет: «О брионнийший из хьюгобоссов!» Кто еще элегантно настучит на проколовшегося коллегу? Кто уговорит выпить, когда не хочется, а на самом деле — необходимо? К тому же Гена сам, можно сказать, на закорках втащил бесписьменного Жору в журналистику. А за грехи надо расплачиваться. Нет, без Дочкина никуда…

— А день театра мы будем отмечать? — робко спросила Телицына.

— Я уже написал о Жмудинасе, — доложил Сеня Карасик.

— Как назвал? — очнулся Гена.

— «Арбуз из Парижа».

— Неплохо. Вот еще что надо: светлую рецензию на «Сольвейг» в Профтеатре.

— Нельзя! Это ужас! Сольвейг — нимфоманка, развратничает с троллями.

— Знаю. Надо! — повторил главред, подняв очи горе.

Он всегда так делал, если хотел намекнуть, что приказ получен из Ниццы. Полмесяца назад Гена забрел с женой на премьеру. Марина в буфете тут же закинула двести коньяка, потом в антракте усугубила шампанским. Во время натужной овации с истошно-лицемерными криками «браво!», она сквернословила и рвалась из рук мужа за кулисы, чтобы оттаскать за волосы Сольвейг — бездарную дочку худрука Профтеатра Макрельского. Тому, видно, доложили, и заслуженный брехтозавр пожаловался в Ниццу, умоляя не давать в «Мымре» разгромную рецензию: у него, мол, больное сердце. О слабом здоровье Макрельского знали все: каждый год перед решающим заседанием жюри «Золотой миски» несчастный ложился на смертную операцию и сразу выписывался, когда доносили: он снова лауреат. Хозяин со сталинской лапидарностью приказал Гене: «Похвали старого козла!»

— Я не буду писать! — истерически воскликнул Сеня.

«А Карасика на договор надо перевести… — подумал вершитель судеб. — Ну вот, одного, считай, сократили…»

— Давайте я напишу! — предложила Телицына.

— Не надо. Закажите Гоше Засланскому. Слепит как надо. Только не забудьте спросить, сколько он хочет денег.

Телицыну тоже надо гнать: рассеянная и мечтательная до самозабвения. Однажды пришла на работу в пальто, накинутом на пеньюар: обдумывала новую статью. Но она мать-одиночка, к тому же беременна. Поговаривают, от Дормидошина. Бермудова тоже не тронь: у него тесть — хирург, делал Марине операцию, удалял женскую опухоль. Спас. Каждый раз, получив нагоняй за ошибку или невыполненное задание, он осведомляется о здоровье Марины Александровны. А с Расторопшиной у Гены было. В командировке они крепко поужинали с местным начальством, а утром, к взаимному недоумению, проснулись в одной постели. У нее, кстати, вокруг сосков растут черные волосинки. Большая редкость! У Каширской церебральный ребенок и муж в очередной депрессии. Печальный юморист Галантер — член Всемирного еврейского конгресса. Страшно подумать, что начнется, если его тронуть! Потнорук — просвещенный бандеровец, через него в «Мымру» идут деньги за сочувствие евромайдану. Недавно он под страшным секретом сообщил, что скоро в Киеве начнется большая буза и пойдут уже недетские суммы. Ампелонов — идейный гей, а «Мымра» как раз борется за права всех меньшинств. Началось это еще при Шабельском. Гена, воссев, пытался потихоньку свернуть тему, но позвонил Кошмарик и отругал, мол, сначала с пидорами покончите, а потом за евреев возьметесь!