Читать книгу "Клеманс и Огюст. Истинно французская история любви - Даниэль Буланже"

В эту минуту Роза принесла и поставила на стол глубокую конусообразную глиняную посудину, в которой дымился суп.

Проглотив несколько ложек, я почувствовал себя наверху блаженства, словно оказался летом посреди теплого моря, кишмя-кишащего рыбой. Внезапно к моей тени, проплывавшей над морскими глубинами, присоединилась тень Клеманс… Мадам Бонифацио умолкла, и было слышно, как она усердно работает ложкой.

Около стола возник Боно, явившийся спросить, понравился ли нам его суп.

— Когда ты отсюда поедешь домой, — сказал один из постояльцев, чья кожа на руках напоминала пятнистую и сморщенную кожу ящерицы, — не забудь захватить в свою хижину побольше консервных банок с рыбой, которую ты кладешь в этот суп, и коробки с пряностями, тогда твои соплеменники будут поклоняться тебе как богу.

Мадам Бонифацио вытерла губы, набожно поцеловала крестик и взмахом пухлой ручки прервала взрывы хохота Боно. В окне возник чей-то серебристо-черный силуэт… Человек этот серьезно и многозначительно взирал на нас.

— Входите, входите, святой отец.

Мужчина с целлулоидным воротничком уселся за стол вместе с нами; сел он с угла, как-то на краешек стула, и Роза тотчас же принесла ему салфетку, вставленную в кольцо.

— Святой отец Жозеф — мой старый друг, господин Авринкур. Он печется о падших душах, о людях, как говорится, с трудной судьбой. Мы с ним познакомились незадолго до того, как я вновь взялась за этот пансион, пребывавший в весьма плачевном состоянии…

— Это был просто бордель, — сказал святой отец.

— Ах, это было так давно…

— Тридцать три года тому назад, моя дорогая…

— Мы были так молоды… Мы ничего не боялись… Жили, так сказать, полной жизнью, стремясь откусить кусок побольше…

Святой отец намазывал густой соус на гренки и, казалось, был всецело поглощен этим занятием, а следовательно, ничего не слушал и не слышал.

— Это было в тот период, когда впервые затрещало здание Римско-Католической Церкви, что предвещало предстоящий кризис. Я была одной из первых, кто пожелал на денек в неделю удаляться на отдых в монастырь в Верхнем Провансе, приветливо распахнувшим свои врата для тех, кто устал от шума и суеты больших городов; там в монастыре открыли нечто вроде гостиницы, где можно было провести ночь. Я тогда служила контролершей на автовокзале. И вот однажды, выходя из монастыря, чтобы отправиться на свою автобусную остановку, я вдруг наткнулась на Жозефа, собиравшего в окрестностях целебные травы. Он уже тогда носил такой воротничок, и манеры и походка у него были такие же, как сейчас.

— Да, я шел по одной из тропинок, вокруг которых, как говорили, росло множество сорняков, и вообще травы были густые, пышные и буйные, там прятались и экземпляры редких растений, находившихся на грани исчезновения. Так вот, я заполнил там несколько альбомов этими ценными образцами.

Трое постояльцев испросили у хозяйки разрешения встать из-за стола, не дожидаясь десерта. У них была назначена встреча, а вернее, они собирались перекинуться в картишки с приятелями в том же квартале, причем играть они собирались в манилью,[9]и как они утверждали, сегодня вечером игра должна была представлять собой последнюю тренировку перед турниром, о начале которого извещали транспаранты, протянувшиеся через улицы. Мадам Бонифацио, казалось, была рада тому, что они ушли, и по ее знаку Роза принесла нам высокий голубой кофейник, такой ярко-голубой, что хотелось тотчас же схватить кисть и нарисовать его, так как вокруг все краски вдруг поблекли.

— Теперь мы можем поговорить спокойно, никого не опасаясь и не стесняясь, — сказала мадам Бонифацио. — Эти игроки в манилью до сих пор находятся под надзором полиции, а соответственно, и под моим присмотром. У нас с полицией отношения такие: услуга за услугу… ну, вы ведь меня понимаете? Могу сказать вам еще вот что: я — верующая, а Жозеф — нет, и вообще он такой же святой отец, как… как вот этот кофейник…

— Разумеется, я тогда собирал гербарий, — сказал Жозеф, — но делал это лишь для виду, а на самом деле я держал под наблюдением монастырь, где, как мы не без оснований предполагали, скрывался один военный преступник. Видите ли, я родился в семье потомственных полицейских. Эта профессия передается у нас по наследству, от отца к сыну. Кстати, тот бригадир, что посоветовал вам остановиться в этом пансионе, — мой младший брат. Он не создан для секретной службы и для выполнения сложных поручений, вот почему он и пошел служить в армейскую полицию, что считается у нас службой… второго сорта, что ли… но два его сына, то есть мои племянники, оказались очень способными ребятами и сейчас работают в лабораториях криминальной полиции в качестве экспертов. Я пришел сказать вам, господин Авринкур, что в этом доме вам делать нечего.

— Но мне очень хорошо у мадам Бонифацио, очень и очень удобно! Да, теперь я могу вам сказать, мадам Бонифацио, что в качестве настольной книги, в качестве своеобразной, весьма своеобразной библии в вашем заведении служит моя любимая книга…

— Господин Шарль Гранд должен вскоре вам позвонить, — продолжал «святой отец». — Само собой, мы связались с ним в ходе расследования и выяснили, что ваше положение в обществе вполне устойчиво. Мы вмешиваемся в любовные драмы только в тех случаях, если имело место кровопролитие. Похоже, ваша подруга вас внезапно бросила, что с ее стороны было большим безрассудством, и боль утраты заставила вас отправиться в путь. К счастью, судьба привела вас к нам, вам просто повезло, а ведь могло быть и иначе…

— Шарль Гранд посоветовал мне немного отдохнуть, развеяться, — пробормотал я.

— И он прав. Он отзывался о вас очень хорошо, в самых превосходных выражениях, и он очень хочет, чтобы вы вернулись. Он вас ждет. Он позвонит вам сам, лично.

— Могу ли я сказать вам, мсье Авринкур, насколько мы опечалены…

— О, не печальтесь, мадам Бонифацио, все наладится…

— Да нет, я имею в виду вашу машину…

— Не надо о ней беспокоиться, я ее сейчас заберу…

— Увы, увы! Вы припарковали ее в самом конце улицы… и ее угнали…

Сказать в ответ мне было нечего, я сожалел лишь об одном: о фотографии Клеманс, хранившейся в отделении для перчаток. Почему, ну почему я вытащил ее из бумажника, избрав такую меру наказания для нее? Да, гнев и ярость никогда не доводят до добра!

* * *

Дружба — явление странное, порой она может иметь характер бурной, неистовой, иногда даже в чем-то жестокой страсти. Некоторые люди признают истинной дружбой ту дружбу, что отличается грубоватой откровенностью. Дружеские чувства, которые питал ко мне Шарль Гранд, сколь бы искренни они ни были, все же обладали большой гибкостью и заставляли его прибегать к иносказаниям, выражать мне глубокое почтение, прибегать к обходным хитроумным маневрам, но всякий раз после множества уверток и уловок эти дружеские чувства выплывали на свет божий, разоблачая свою самую сокровенную суть, а суть состояла в том, что Шарль Гранд испытывал ко мне не просто дружеские чувства, а настоящую нежность.