Читать книгу "Книга ночей - Сильви Жермен"

Но вот наконец он вернулся — без славы, без заслуг, кроме разве одной — непоколебимой верности своей любви, — без боевого прозвища, с одной только смешной кличкой «Моя Полина». Он возвращался, как тень после долгой разлуки со своим телом, и в миг встречи с этим телом, вернувшим ему плоть и жизнь, судорожно затрясся от счастья.

Однако он нашел не одно тело, а целых два. Полина бросилась к нему с малышом на руках. «Вот видишь, — сказала она, протянув ему ребенка, — я ждала тебя вдвойне! Я знала, что ты вернешься. Благодаря ему я ни разу не усомнилась, ни разу не потеряла надежды. Он так похож на тебя, наш сын! Я смотрела, как он растет, и сквозь него видела, как ты возвращаешься ко мне».

Тадэ вернулся только спустя долгое время. О своей задержке он сообщил открыткой с несколькими простыми словами: «Я жив. Хотя мне придется заново учиться жить. Я вернусь. Но не знаю, когда, так как по дороге к вам должен сделать большой крюк. И потом, мне еще нужно выздороветь. Обнимаю вас. Хотелось бы знать, скольких из вас я смогу обнять по возвращении».

Открытка долго переходила из рук в руки. Золотая Ночь-Волчья Пасть, Батист, Полина, Матильда с недоумением читали и перечитывали ее. Зачем ему нужно заново учиться жить, если он и так жив? Что это за большой крюк? От какой болезни он должен лечиться? И что у него за дела на берегах озера Констанце На открытке стоял штемпель Линдау.

А Золотую Ночь-Волчью Пасть неотрывно мучили и другие вопросы. От Рут с детьми по-прежнему не было никаких вестей. Ну почему же она не возвращается теперь, когда наступил мир? Почему не пришлет хотя бы открытку? Этот большой крюк, о котором писал Тадэ… уж не решил ли он предпринять поиски Рут? Его Рут.

Батист и Полина решили дождаться приезда Тадэ, чтобы сыграть свадьбу. Он был свидетелем их первой встречи; теперь они хотели, чтобы он стал свидетелем на бракосочетании. И Барабанчик тоже принялся играть в ожидание; он воображал себе этого дядю, который писал, что хочет научиться жить заново, эдаким маленьким, совсем крошечным человечком, прямо как он сам. Значит, он будет его другом.

Но дядя, которого наконец увидел Барабанчик, оказался вовсе не маленьким; он был ростом с его папу, и походил на него так, что и не отличишь. И вернулся он в сопровождении двоих детей, девочки двенадцати лет и пятилетнего мальчугана. Их имена были так же необычны, как и повадки, — Ципель и Шломо. Они говорили, а вернее, еле шептали, на непонятном языке и постоянно держались за руки, как будто боялись потеряться. И они упорно смотрели в землю — казалось, их глаза не переносят дневного света и вида людских лиц.

«Я поклялся их отцу разыскать их, взять к себе и вырастить. У них больше никого нет на свете», — объявил Тадэ, знакомя детей со своими родными.

Их отец был его товарищем по лагерю. Они спали на одной подстилке, ели из одного котелка, носили одну и ту же одежду — полосатый наряд позора и холода плена, и вместе медленно умирали в течение целого года. Но умер только его товарищ, а он остался жить. Тот умер однажды утром, прямо на ногах, во время переклички. Его номер остался без ответа и канул в безвестность потерянных цифр. Случилось это в Дахау. И Тадэ сделал из клятвы, данной другу, оружие против другой страшной переклички — той, которую денно и нощно устраивала в лагере смерть.

Война, обрекшая Никеза на бег, а Батиста на недвижность, заставила Тадэ пуститься в долгий кружной путь. Сбежав из лагеря, он примкнул к группе партизан и сражался вместе с ними до тех пор, пока они, выданные каким-то предателем, не оказались во вражеском кольце. Почти все погибли, только его смерть, видимо, избрала очень долгий кружной путь и обошла его стороной. Тадэ опять посадили в лагерь. И смерть, устав кружить, кончила тем, что забыла его, а может, потеряла из виду. Теперь она отошла довольно далеко — впрочем, и жизнь тоже была не очень-то близко. Ему пришлось искать ее на чужбине, в деревушке, затерявшейся в окрестностях холодного серого озера. И он нашел ее там, хотя и слабенькую, вконец запуганную, — она едва брезжила в опущенных черных глазах этих детей, которые больше двух лет прожили в погребе местного кабачка, за штабелями мешков, ящиков и бочек.

Их прятала служанка, весь свой век прожившая в этой семье; ей вдруг, ни с того, ни с сего, запретили обслуживать хозяев, объявленных нечистыми и переведенных в категорию рабов; тогда она пошла работать подавальщицей в деревенском кабачке и укрыла детей в его недрах. Каждый вечер она тайком спускалась к ним, принося объедки с тарелок посетителей. Так они и жили — остатками еды, а еще страхом и тишиной. Ибо в сыром мраке подвала они разучились играть, смеяться, говорить, а под конец даже страдать или желать чего-либо. Они забыли, что такое детство, что такое жизнь.

В эти долгие месяцы заточения они превратились в тени самих себя и обрели слепой взгляд и чуткий слух ночных птиц. И до сих пор все их движения были медленны и неуверенны, глаза испуганно потуплены, а рты почти немы. Им нужно было учиться жить куда больше, чем Тадэ.

Барабанчик, весь лучившийся радостью детства, не нашел в них долгожданных товарищей для игр. Однако эти дрожащие, еле слышно шепчущие призраки, лишенные всего на свете, даже детства, имели над ним одно неоспоримое преимущество — они были братом и сестрой, навеки спаянными безумной любовью, которой они с ним не делились, в которую ему не было доступа.

Эта глубокая, почти мистическая любовь, соединявшая Ципель и Шломо, казалась Барабанчику непостижимой и завораживающей. И ему уже не нужен был вернувшийся отец, да и дядя тоже. Теперь он хотел маленькую сестренку. Он представлял себе эту девочку похожей на мать, только совсем крошечной и еще красивее. И пускай вся красота и любовь этой младшей сестрички достанутся ему одному!

И он начал донимать Полину мольбами, твердя с мягким, но неотступным упорством, поражавшим взрослых: «Мамочка, я хочу, чтобы у меня была сестричка!»

Полина обвенчалась наконец с Батистом; ко дню свадьбы она уже носила ребенка, которого так желал ее сын. На сей раз Барабанчик сделал из своего ожидания не игру, в ревнивое, требовательное бдение. Этот ребенок, когда он родится, будет его собственным, его сестрой.

Что же до Рут с детьми, то их отсутствие, сопровождаемое молчанием, в конце концов объяснилось, а исчезновение получило имя. Оно было так трудно произносимо и непонятно, что Золотая Ночь-Волчья Пасть никак не мог его освоить. Он вертел его и так и эдак, еще дольше, чем открытку Тадэ, присланную из Линдау. Но, каков бы ни был смысл этого слова, оно с каждым днем все больнее и больнее вонзалось ему в сердце.

Ибо название это, вместе со многими другими, сплошь щетинилось колючей проволокой и сторожевыми вышками, скалилось собачьими клыками и изрыгало черный дым сожженной человеческой плоти.

Заксенхаузен. Имя, единым махом вычеркнувшее из жизни имена Рут, Сильвестра, Самюэля, Ивонны и Сюзанны. Окончательное имя. Имя конца.

6

Им обещали славу, а они, в ответ, поклялись в верности и отваге. И вот они пустились в путь к бескрайним равнинам, в поисках обещанной славы, во имя данной клятвы верности. Но один только ветер носился по этим равнинам, один только холод ждал их там.