Читать книгу "Невероятные похождения Алексиса Зорбаса - Никос Казандзакис"

Монах с желтой кожей подмигнул гостиннику, оба они лукаво усмехнулись и сказали:

– Отче Дометий, пришел твой послушник Гавриил.

Монах тут же схватил глиняную женскую статуэтку и покатился, словно бочонок, к двери. Монашек шел перед ним, молча виляя телом, и вскоре оба они исчезли на протяженной, готовой развалиться веранде.

Я кивнул Зорбасу, и мы вышли во двор. В воздухе было разлито нежное тепло, посреди двора стояло благоухающее апельсиновое дерево. Рядом из античного фонтана в виде бараньей головы, журча, текла вода. Я подставил голову под струю, освежился.

– Что это за существа здесь собрались? – с чувством гадливости сказал Зорбас. – Не мужчины, не женщины. Мулы. Тьфу, пропади они пропадом!

Он тоже подставил голову под прохладную струю, засмеялся и снова сказал:

– Пропади они пропадом! В каждом из них пребывает особый дьявол: одному хочется женщины, другому – трески, третьему – денег, четвертому – газет… Ну и дураки! Спустились бы лучше в мир, насладились бы всем досыта, и мозги бы прочистились!

Зорбас закурил сигарету и уселся на каменной скамье у цветущего апельсинового дерева.

– Когда мне сильно хочется чего-то, знаешь, что я делаю? – продолжал он. – Наедаюсь до отвала, чтобы избавиться от этого и не думать больше. Или думать уже с отвращением. Как-то, еще в детстве, был я без ума от черешен. Денег у меня почти не было, я покупал их совсем понемногу, ел и от этого хотелось еще больше… День и ночь только о черешнях и думал, слюнки изо рта текли, настоящее мучение! И вот в один прекрасный день взяло меня зло! Стало мне стыдно: я понял, что черешни совсем меня одолели и опозорили. И что же я делаю? Встаю потихоньку ночью, шарю в карманах у отца, нахожу серебряную монету и вытаскиваю ее. Рано утром поднимаюсь, иду к одному хозяину, у которого был сад, покупаю корзину черешен, забираюсь в овраг и принимаюсь за них. Ел я их, ел, живот стало пучить, желудок свело, а затем и вырвало. Вырвало меня, хозяин, и с тех пор избавился я от черешен, даже смотреть на них противно. Стал я свободным человеком. После этого как видел я черешни, то говорил: «Мне вас совсем не хочется!» То же было у меня с вином, то же с сигаретами. Я еще пью и курю, но стоит мне захотеть, и я тут же бросаю. С ума я сходить не буду. То же и с родиной – любил я ее страстно, приелась мне она, вырвало, и пришло избавление.

– А с женщинами? – спросил я, засмеявшись.

– Придет и их черед – будь они прокляты! – придет! Но не раньше, чем стукнет мне семьдесят.

Зорбас призадумался на миг, этого возраста показалось ему недостаточно.

– Восемьдесят, – поправился он. – Ты вот смеешься, хозяин, но дело это не шутейное! Так и освобождается человек, послушай меня, только так – для этого нужно стать мотом, а не монахом. Разве можно освободиться от дьявола, если сам не станешь более дьявольским, чем сам дьявол?

Во дворе появился тяжело дышащий Дометий, а за ним – русый монашек.

– Точь-в-точь гневный ангел… – пробормотал Зорбас, восхищенный его юношеским пылом и изяществом.

Они подошли к каменным ступеням, ведущим к верхним кельям. Дометий обернулся, глянул на монашка, что-то сказал ему, монашек тряхнул было головой, словно отказываясь, но тут же покорно склонил голову, обнял старика за талию, и они поднялись по лестнице.

– Ты понял? – спросил Зорбас. – Понял? Содом и Гоморра.

Показались два монаха. Они подмигивали друг другу, шептались и смеялись.

– Сколько злости! – прорычал Зорбас. – Ворон ворону глаз не выклюет, а монах монаху вышибет. Погляди на них: одна другой глаза выцарапает.

– Один другому… – поправил я, засмеявшись.

– Здесь это одно и то же, не ломай понапрасну головы! Здесь мулы живут, хозяин! Здесь можно говорить и «Гавриил», и «Гавриила», и «Дометий», и «Дометия», как тебе угодно! Уйдем лучше отсюда, хозяин. Подпишем бумаги и уйдем поскорее: побудешь здесь и, ей-богу, станешь испытывать отвращение и к мужчине, и к женщине.

Затем он сказал тише:

– Есть у меня план, хозяин…

– Опять какая-нибудь выходка? Ну что же, говори, Зорбас!

Зорбас пожал плечами:

– Что тут сказать, хозяин! Ты, прости меня, человек честный. Даже мухи не обидишь. Случится тебе поймать зимой клопа поверх одеяла, так ты его к себе под одеяло возьмешь, чтобы тот не мерз. Где уж твоему благородию понять меня, непутевого! Мне если клоп попадется, я тут же – хлоп! – и конец ему, ягненок попадется – я его – хвать! – на вертел и пировать с друзьями. Если ты скажешь: «Это же не твой ягненок!», я соглашусь, только сначала мы съедим его, а затем сядем спокойно да потолкуем о том, что есть мое, а что – твое. Ты мне будешь говорить да толковать, а я буду мясо из зубов выковыривать.

И раскатистый смех прокатился по двору.

Показался испуганный Захарий. Приложив палец к губам, он подошел к нам на цыпочках и сказал:

– Тише! Не смейтесь! Там, наверху, за открытым окошком работает митрополит. Там у нас библиотека, и он работает в ней все дни напролет.

– Ты-то мне и нужен, отче Иосиф! – сказал Зорбас и схватил монаха за локоть. – Пойдем в твою келью, потолкуем. А ты, хозяин, – обратился он ко мне, – пойди-ка лучше осмотри церковь и старинные иконы. Я дождусь настоятеля, куда бы он ни отлучился. Только не вмешивайся, а то все испортишь! Предоставь лучше действовать мне – у меня уже план есть! – Он наклонился к моему уху. – Лес получим за полцены… И молчи!

С этими словами Зорбас поспешно удалился, держа полоумного монаха под руку.

XVIII

Я перешагнул через порог церкви и углубился в благоухающий прохладный полумрак.

Спокойствие, тускло сияющие серебряные светильники, резной иконостас по всей ширине, тяжелые грозди, свисающие с золотых лоз, стены, от самого основания украшенные наполовину выцветшими фресками: суровые отшельники, богоносные Отцы Церкви, Страсти Христовы, кудрявые ангелы с широкими вылинявшими лентами на волосах.

Вверху, на своде, – молящаяся Богородица с широко раскрытыми руками. Перед ней горел массивный серебряный светильник, и его дрожащий свет нежно и ласково гладил удлиненное исстрадавшееся лицо. Это, говорил я, совершенно удовлетворенная, совершенно, даже в мученическом страдании своем, счастливая Мать, потому как ей известно, что из бренной утробы ее явилось нечто бессмертное…

Когда я вышел из церкви, солнце уже шло на закат. Счастливый, я присел на каменной скамье у апельсинового дерева. Купол церкви был розовым, словно на рассвете. Монахи отдыхали, удалившись в кельи. Ночью предстояло бдение, и нужно было набраться сил: в тот вечер Христос отправлялся на Голгофу, и нужно было выдержать восхождение вместе с Ним. Две черные свиньи с множеством розовых сосков уже спали под цератонией, голуби на террасах занимались любовью.