Читать книгу "Лавр - Евгений Водолазкин"

Дойдя до ближайшей деревни, караван остановился. Там решили оставить Власия, который от тряски изнемог. Это была польская деревня, и туда отправился купец Владислав. После нескольких безуспешных попыток пристроить раненого купцу удалось договориться с двумя стариками. Их звали Тадеуш и Ядвига, и они не имели детей. Эти милосердные люди были готовы смотреть за больным.

Когда Власия принесли в дом Тадеуша и Ядвиги, он открыл глаза. Увидев у своей постели Арсения, взял его за руку, ибо пока держал он руку Арсения, боль его отпускала. Власий одними губами спросил:

Се оставляеши мя, Арсение?

Купцы из каравана смотрели на Власия, и глаза их были полны слез. Они понимали, что с караваном должны уйти все.

Не скорби, Власие, сказал Арсений. Аз пребуду с тобою.

Арсений обернулся к Амброджо. Амброджо наклонил голову. Он вышел с купцами и через короткое время вернулся, ведя двух лошадей. Из двора Тадеуша и Ядвиги Арсений и Амброджо наблюдали, как караван тяжело тронулся в путь.

Ядвига хотела было сварить для Власия кашу, но Арсений ее остановил. Он разрешил давать раненому лишь воду. Раз за разом Амброджо подносил к его губам глиняную кружку. Власий жадно пил, не выпуская руки Арсения. День он провел в полузабытьи. Вечером открыл глаза и спросил:

Я умру?

Рано или поздно все мы умрем, ответил Арсений. Пусть тебе это будет утешением.

Но я умираю рано.

Глаза Власия медленно подергивались пеленой. Наклонившись над ним, Арсений произнес:

Слова рано и поздно не определяют содержания явлений. Они относятся только к форме их протекания – времени. Которого, как считает Амброджо, в конечном счете нет.

Арсений оглянулся на Амброджо.

Я думаю, сказал Амброджо, что исчерпывается не время, но явление. Явление выражает себя и прекращает свое существование. Поэт гибнет, скажем, в 37 лет, и люди, скорбя о нем, начинают рассуждать о том, что бы он мог еще написать. А он, может быть, уже состоялся и всего себя выразил.

Не знаю, кого ты имеешь в виду, но здесь есть о чем подумать. Арсений показал на забывшегося Власия. Ты хочешь сказать, что этот мальчик себя уже выразил?

Этого не может знать никто, ответил Амброджо. Кроме Бога.

Власий с неожиданной силой сжал руку Арсения:

Мне страшно уходить из этого мира.

Не бойся. Тот мир лучше. Свободной рукой Арсений вытер ему со лба пот. Я бы и сам ушел, но должен закончить одно дело.

Мне страшно уходить одному.

Ты не один.

Мать и братья остались во Пскове.

Я твой брат.

Вот я поехал сюда в страже служить. Денег заработать. Зачем?

Жить-то на что-то надо.

А вот теперь и не надо. Ты руку мою не отпускай.

Держу.

До самого конца.

Умирающий закрыл глаза.

Первые петухи, слышишь?

Нет, ответил Арсений, не слышу.

А я слышу. Это они мне кричат. Плохо, что я без причастия ухожу. Без покаяния.

Исповедуйся мне. Я довезу твою исповедь до Иерусалима и, верю, грехи твои обратятся в прах.

Но ведь так будет только после моей смерти. Разве это мне зачтется?

Я же говорю: существование времени под вопросом. Может быть, после просто нет.

Тогда Власий начал исповедоваться. Амброджо вышел в сени, где сидели Тадеуш и Ядвига. Они что-то сказали ему по-польски. Амброджо не понял их слов, но кивнул. Он был согласен с любым их словом, поскольку видел, что они добрые люди.

Только не забудь ни одного из моих грехов, прошептал Власий Арсению.

Не забуду, Власие. Арсений погладил его по волосам. Все будет хорошо, слышишь?

Но Власий уже ничего не слышал.

Предав земле Власия, Арсений и Амброджо отправились в путь. Они надеялись догнать караван и ехали быстро. Они действительно догнали его около полуночи, потому что караваны неторопливы. Утром следующего дня Арсений и Амброджо вышли в дорогу вместе с караваном.

Леса вновь сменялись полями, а польские местечки – русскими. В Буске жили преимущественно поляки, в Неслухове – русские, в Запытове же, следует полагать, поровну. Кто жил во Львове, было непонятно. На львовской улице каравану встретился мещанин Степан. Степан был нетрезв, и язык его не определялся. Мещанин грозил едущим кулаком. Поскользнувшись на навозе, он покатился под лошадь одного из стражников. Конское копыто опустилось на Степанову руку и переломило кость. Уложив Степана на повозку, послали за Арсением.

Как имя твое, человече, спросил Арсений, стягивая Степану руку холстиной.

Степан шевельнул здоровой рукой и промычал нечленораздельное.

Судя по жесту, его зовут Степан, предположил купец Владислав.

Слушай, Степан, сказал Арсений, мир Божий шире твоего местечка. Ты бы не грозил людям кулаком. А то можешь лишиться руки.

За Львовом прошли Ярослав, за Ярославом – Жешов.

В Жешове Арсений сказал Устине:

В речи жешовцев, здешних жителей, очевидно учащение шипящих. Подчас ощущаешь пресыщение.

После Жешова был Тарнов, за Тарновом – Бохня, за Бохней – Краков. В Кракове Арсений и Амброджо простились с купцом Владиславом. Купец звал погостить в его городе, но они с благодарностью отказались. Им нужно было идти дальше. На прощание обнялись. В глазах купца стояли слезы:

Не люблю расставаться.

Жизнь состоит из расставаний, сказал Арсений. Но помня об этом, полнее радуешься общению.

А я бы (купец Владислав сморкнулся) собрал всех встреченных мною добрых людей и не отпускал их.

Думаю, что так они быстро стали бы злыми, улыбнулся Амброджо.

Выйдя из Кракова, караван пошел вдоль Вислы. Река здесь была еще неширокой. Петляя вместе с ней, дошли до местечка Освенцим. Амброджо сказал:

Верь мне, Арсение, через века это место будет наводить ужас. Но тяжесть его чувствуется уже сейчас.

Дальше начиналась Силезия. Пока Арсений расспрашивал у купцов о Силезии, она незаметно перешла в Моравию. Он поторопился узнать все о Моравии, ибо ничто в Моравии не предвещало, что она больше Силезии. В устах живших там людей славянская речь равномерно чередовалась с немецкой и венгерской. С продвижением на юго-запад немецкая речь встречалась все чаще, пока совершенно не вытеснила собой все остальное. Так начиналась Австрия.

Немецкая речь была Арсению не чужда. В том, что произносили встречные люди, он угадывал те слова, которые и сам когда-то пытался читать в Белозерске, когда учился у купца Афанасия Блохи. Выяснилось, что произношение говоривших по-немецки существенно отличалось от произношения Афанасия. Впрочем, Афанасий был виноват в этом лишь отчасти. Жители Австрии уже тогда старались говорить по-немецки на собственный лад. В конце XV века австрийцы еще в точности не знали, отличаются ли они от немцев и если отличаются, то чем. Особенности произношения в конце концов дали им ответ на оба вопроса.