Читать книгу "Портрет и вокруг - Владимир Маканин"

Павел Леонидович задыхался от гнева:

– Безответственность! И гнусность, гнусность!.. Я не собираюсь терпеть ее в Мастерской ни минутой дольше!

Я спросил, сколько можно взывая к миру: неужели ни минутой?

– Ни единой минутой!

– Мне кажется, и вы и она ссоритесь из-за пустяка. Примите москвича. Или зачисляйте медвежью шубу – какая разница?

– Это не пустяк – к этому пустяку сошлись пять лет жизни!

– Что вы собираетесь делать, Павел Леонидович?

– Как что? Выгоню! Как собаку!

– Вы это можете?

Он не сказал: «Еще бы!» – и он не сказал: «Я все могу», он даже не сказал тихо и сдержанно, как позволяет себе сказать сильный и влиятельный человек: «Да». Он даже не захотел удивиться моему вопросу и моей недалекости. Он попросту рассмеялся.

В этом разговоре было еще кое-что.

– Конечно, – сказал Старохатов, – чтобы ее выгнать, придется в известном смысле ломать комедь. Устроить, к примеру, разбирательство. Обсуждение, что ли.

– Зачем?

– Просто так. Для формальности.

– Понятно, – сказал я (когда нечего сказать, и «понятно» слово).

– Придется и сверху человека пригласить – представителя Госкомитета.

– Понятно, – сказал я (тот же смысл).

И вот тут он засмеялся несколько странным смешком.

– Конечно, если дойдет до мелочного разбирательства, могут и вас спросить, бывших слушателей. Спросят, к примеру, был ли я достойным руководителем, заботился ли о Мастерской. – И опять в голосе Павла Леонидовича проскользнул этот странный смешок. – В оценке, которую дадут ребята, я, собственно, не сомневаюсь.

Голос сделался тверд. Минутное колебание осталось позади.

– Я даже подсказывать ребятам не стану – нет нужды. Пусть скажут обо мне, что думают.

И еще тверже:

– Мне даже жаль, что ребят обо мне не спросят.

Я тоже понимал, что никакого такого опроса не будет (смешно же, ей-богу!), но интересно было другое: Старохатов волновался… Опроса не будет, но если он будет, недурно, чтобы ты, Игорь, пришел и сказал два-три слова, – вот как переводилось на язык минутное эмоциональное колебание Павла Леонидовича.

* * *

Короче: к бою готовились. Вера просила меня прийти и сказать что-то в ее защиту. Старохатова эта мысль тоже не обошла стороной. Но Старохатов был в себе уверен; он разговаривал со мной, не почву готовя и не вперед забегая, – он попросту прикидывал возможные варианты. Бояться (в обычном смысле слова) он не боялся.

Зато Вера тряслась мелкой тряской – боялась. Затем мелкая тряска стала перекидываться на мою Аню. Они переговаривались по телефону, обсуждали, делились планами, и иногда Аня клала трубку с заметно побелевшим лицом. Боялась за Веру.

– Ненавижу вашего Старохатова! – вырвалось у Ани вдруг.

– Почему?

Вера уже сумела ей внушить – Аня, как выяснилось, видела теперь в Старохатове сытого начальника, удачника и вообще человека с большими деньгами: таких людей быть не должно – пусть у всех будет поровну. Вдруг возникшая острая неприязнь к Старохатову была характерна. Мне это показалось забавным, и не только потому, что тот, кто жаждет изменить людей уравниловкой, как правило, кончает тем, что изменяется сам. Забавен был сам оттенок – пусть у всех будет поровну, раз уж мой муж беден.

– Забавно, – сказал я.

– Тебе все забавно.

– Пусть у всех будет поровну, а?

– Заткнись. Тоже мне отец!

Я заткнулся. Она теперь частенько пилила и пила мою кровь. Но в том, что она бранится, пилит и пьет кровь, не было почему-то теперь ни укоризны для меня, ни даже обиды: я с удивлением замечал, что смиряюсь не споря, смиряюсь почти охотно. Почему? А бог знает почему: кнут есть кнут, и не надо о нем думать хуже, чем он есть. Он был придуман когда-то. Выдуман, как порох. Для таких, как я, может быть.

– Ненавижу я вашего Старохатова, – повторяла Аня, и мелкая трясучка бежала по красивому ее лицу. Как мелкая рябь по водоему.

– За что?

– Не знаю за что.

Я сказал, что это как раз понятно и объяснимо и что ненавидеть чье-то начальство (и даже начальство вообще) – это совсем просто. Проще не бывает. Ума, во всяком случае, для этого много не нужно.

– Я и не хочу много ума: Старохатова вашего ненавижу, вот и все.

– Всякий другой тоже бы выбрал ненавидеть его, а не ее.

– Разве это не справедливо?

– Не знаю.

– Не знаешь?!

– У них слишком застарелая вражда, Аня, – в таких случаях уже никто из них не думает о справедливости…

– Ка-а-ак?! – И тут Аня на меня напустилась, терпеть мою нейтральность далее она не желала. – Вера Сергеевна порядочный человек. Она сама хотела уйти из Мастерской. Она хотела уйти без шума и ругни. А этот подлец хочет выгнать ее, да еще с плохой характеристикой! Где это видано? Вера Сергеевна сама хотела уйти – разве нет?

– Да ведь не ушла, – сказал я. – Да и хотела ли уйти?..

* * *

Разговор был продолжен.

– Игорь… Ты обещал Вере Сергеевне прийти в понедельник в Мастерскую.

– Я приду.

– Прийти – это мало.

Я почувствовал нажим и понял, куда она клонит:

– Аня, тут уже ничего не изменишь. Я приду, и ты придешь, и Машку привезем в колясочке, и все равно ничего не изменишь.

– То есть Веру выгонят?

– Да.

Аня вспылила:

– Все вы такие!.. Вялые. Бескостные. Дряблые. А нужно прийти – и стоять горой! Кулаком стучать! Требовать!

В душе Ани было сейчас некое мечтание – стоял большой стол с красным сукном, и сидел за этим столом старик, крупноголовый, умный и добрый, тот самый старик, который в критическую минуту так нужен. Справедливый. Простоватый. Внимательно выслушивающий сирых и бедных. И остановка за малым – нужно прийти к этому старику. Он есть. Он существует. Надо только к нему прийти и все рассказать, гневно грохнуть кулаком по столу (он поймет! Он все поймет) или даже бухнуться на колени (он увидит в этом не униженье души, а высоту души – нашу высокую душу!). И жалобу твою он конечно же поймет и зачтет. И гром грянет. И смолкнет нечисть. И восторжествует справедливость. И нам станет так хорошо, как бывает хорошо только нам…

– Аня, – подал я голос как можно тише и покойнее (когда человек верит, пусть верит), – Аня. Всего этого не будет – поверь мне.

– Почему?

– Если ты имеешь в виду представителя Госкомитета, то поверь – он не станет никого из нас слушать.