Читать книгу "Признаки жизни - Сергей Недоруб"

За время этого злосчастного задания Шептун потерял все, за что цеплялся с первого дня в Зоне. Он не понимал, что именно у него отняли, но гораздо больше его интересовало, что он обрел. Сталкер чувствовал, словно из-под него выбили табуретку, вынесли фундамент, разрушили землю — и тут же поставили новую опору. Ничуть не более прочную, но более подходящую по неким характеристикам, которые Шептун пока осмыслить не мог. Равно не мог он облечь свое состояние в словесную форму, разобраться с ворохом последующих вопросов: как, когда, почему все так случилось? Временами сталкер — так, невзначай — примеривал модель мышления Самопала на себя. Он не видел иного способа понять философию ренегата, кроме как самому вообразить себя таковым и, возможно, действовать, как он. Сталкеру претило ступать на скользкие тропы, к тому же он не мог столь явно переть против совести. Однако эта тропинка, отходящая от асфальтового, накатанного полотна собственных «набатовских» убеждений, манила его, призывала сладкими плодами, растущими на деревьях эгоизма, сулила несметные сокровища и Клондайк артефактов. Шептун не мог примириться с тем, что Зона показала человеческую природу, каковой она всегда и была — сгустком предательства и лжи. Сталкер не мог просто так отказаться от задания, но не видел никакого способа к нему подступиться, имея так мало данных, — о «Лезвиях» он по-прежнему не знал ровным счетом ничего, и каждая попытка как-то пробить эту стену лишь возводила новые вокруг него самого. Это задание с самого начала было охотой за драконом, сидящим на куче золота, — победитель дракона превращался в него и занимал его место. Быть может, Самопал от Шептуна и не отличался? Просто он прошел по этому пути немного раньше, пока сам Шептун и Грач этого не заметили…

— Маркус, — проговорил сталкер. — Где ты, когда ты мне так нужен?

Ему казалось, что кот обязательно его услышит, где бы ни находился. Так было всегда. С тоской Шептун примирился с мыслью, что он никогда не оставлял хвостатого товарища — он бы попросту не сумел этого сделать, если бы Маркус сам не решил прекратить попытки наладить отношения и переступить через все обиды. Получается, что последнее слово было не за сталкером.

— Да за мной никогда последнего слова не было, — произнес Шептун. — Его никто не выслушивал.

Ему хотелось выбросить автомат, но он этого не сделал. Шептун двухнедельной давности согласился бы без колебаний, но Шептун новый не мог расстаться с надежным орудием смертоубийства. Против неявного врага следовало выставлять все батареи обороны, которые могли найтись в его обогатившемся королевстве.

Пристроив заряженный автомат за плечом, сталкер направился на запад.

— Сенатор! — позвал он, ступив на знакомую землю. — Сенатор, ты здесь?

— Да, я здесь, — отозвался шаман откуда-то сверху. Шептун сначала решил, что слышит глас небес, но затем убедился, что его друг сидит на крыше административного корпуса, прямо над рисунком во всю стену. — Ты вернулся. Я этому рад, очень рад!

— Да, — перевел дух Шептун. — Слушай, мы можем поговорить?

— Конечно. Я сейчас спущусь. Располагайся у костра, здесь безопасно.

Шептун сел на поросший мхом валун у потухшего кострища, положил автомат рядом. Обхватил голову руками и начал заранее подбирать фразы, хотя знал, что не подберет.

Сенатор вышел из-за угла, направляясь к нему. Он выглядел так же, как и всегда. Шептун в равной степени мог вообразить, что Сенатор спикировал с крыши вниз или же спустился, цепляясь за балки, как персидский воин.

— Что произошло? — спросил шаман приветливо. — Где твоя осанка, где улыбка? Ты снова относишься к своему телу без должного уважения.

Сталкер не знал, что на это ответить. Здесь, в обществе Сенатора, подобные речи не казались нелепыми — наоборот, все звучало очень правдоподобно. Шептуна охватила зависть. С этой эмоцией он почти не был знаком, поэтому эту душевную дрожь опознал не сразу. Бывают же в мире люди со стальным стержнем, философии которых ничто не угрожает.

— Как твое ранение? — поинтересовался Сенатор.

Шептун не сразу понял, о чем его спрашивают. Затем пощупал бок сквозь свитер — душный комбинезон он давно оставил позади. Он уже успел позабыть о травме живота.

— Нормально, — ответил он неуверенно. — Сенатор, мне нужна помощь.

Шаман сел напротив прямо на траву. Он явно не испытывал никакого замешательства, находясь ниже собеседника. Еще одна демонстрация превосходства, вполне естественная.

— Что случилось? — спросил он. — Ты нашел Самопала?

— Да. Нашел и потерял.

Сенатор о чем-то задумался.

— Он умер?

— Я не знаю. Возможно. Может, и нет. Я уже не знаю ничего.

— Но что сам думаешь по этому поводу?

— Что я последний дурак.

— Друг мой, не бери в голову переживания. Их время еще наступит. Обратись к фактам.

Сталкер наморщил лоб, прошептал что-то неразборчивое.

— Сенатор, я всегда считал, что самое великое оружие в мире — это слово, — сказал он.

Шаман неопределенно кивнул.

— Я бы так не сказал, — произнес он. — Но ты близок к истине, думаю.

— И я считал, что слово у меня есть.

— Очень хорошо. Слово у тебя действительно есть. Очень важно иметь свою позицию.

— Но в последнее время я понял еще кое-что, — продолжал Шептун. — Слово — слишком изящное оружие, чтобы им мог пользоваться кто-то, не имеющий к этому способностей.

— И какой из этого вывод?

— Я — не тот человек, который может действовать словом.

Шептун закрыл глаза, мысленно повторяя последнюю фразу. Вот и все. Итоги подведены. Он оказался ниже понимания системы, только и всего.

— Понимаю, — прокомментировал Сенатор. — Действительно, слово требует огромных затрат со стороны автора. Требуются условия, навыки, даже рефлексы, если не врожденные, то приобретенные. Лидерские качества. Харизма, красноречие, лаконичность, ответственность, умение просчитывать на много ходов вперед.

— И у меня ничего этого нет.

— Эти условия не так сложны. Говорю же, их можно приобрести.

Сталкер оценил, насколько умело Сенатор дал ему понять, что он действительно не обладает ничем, на что безуспешно делал ставку столько времени. Ему стало горько. В глубине души он надеялся, что шаман начнет его успокаивать.

— Ты прав, — сказал он вслух. — Я не лидер. Мне всегда было комфортно в уединении. Не люблю одиночество, но очень ценю уединение. Не буду спорить — не потому, что не хочу, а потому, что согласен.

Сенатор слегка улыбнулся.

— Однако если я не могу распространять свою волю на чужие умы, то это не значит, что ее у меня нет, — сказал Шептун, глядя в глаза. — Вот собственный ум у меня, возможно, отсутствует, но воля есть точно. Слабая или сильная, не суть. Я противопоставляю свою волю тому безумию, которое творится вокруг. И я утверждаю, что верю в слово. Со всеми я общаюсь через слово, а не насилие. Я вошел в клан, потому что это, вероятно, единственное место в Зоне, лишенное насилия. Все свое время с момента вступления в клан я агитирую всех встречных также вступать в «Набат», потому что я хочу воспитать в сталкерах уважение к чужой жизни. Это мое решение и мое желание. Оно стоит на прочной основе, и хотя в последнее время все, что я вижу вокруг себя, противится этому, моя воля только сильнее закаляется. Но теперь я понимаю, что одной воли тут мало. Мне не хватает сил, ума, рук, патронов, чтобы бороться с Зоной. Вернее, патронов я могу добыть полные карманы, но вся моя сущность восстает против такого метода. Сенатор, я не могу прибраться в этих конюшнях. Люди мне не доверяют, и мне не удается достучаться до них. И я не понимаю, в чем дело. Неужели стрелять в первого встречного — это нормально? Ведь там, за стеной, все не так — люди воюют, лгут, предают и убивают, но они хотя бы пытаются делать вид, что живут в мире. Откуда появилось общество? Даже если его создавали через насилие, то все равно оно естественно для человека. В пользу моих слов говорят столетия цивилизации, которая, несмотря ни на что, продолжает существовать. Так почему же я не вижу цивилизации здесь? Я не понимаю этого, Сенатор. Зона оказалась слишком коварной для меня. Она играет со мной, позволив долго обрастать твердой кожей и теперь сдирая ее с кусками плоти. Мог ли я что-нибудь здесь изменить, или же все это время жил в своих иллюзиях? Вот что меня волнует.