Читать книгу "Склейки - Наталья Лебедева"

– Ты о чем? – поинтересовалась Малышева.

– Я же в кабинете был?

– Был.

– Так я когда словарь брал, видел на столе свои ключи от офиса. Еще подумал: о чем это они мне напоминают? И куртку не взял, идиот...

Малышева пожала плечами. Ей снова стало весело от Эдиковых признаний, и селедочно-креветочное отчуждение исчезло.

– Бежим греться! – крикнула она и побежала вперед, скользя ногами по сырому свежевыпавшему снегу и с трудом удерживая в руках литровую бутыль.

Подбегая к крыльцу, они увидели, как обломок сосульки, крошась и скользя, выезжает, позволяя двери закрыться. Эдик рванул вперед и едва успел подставить плечо.

– Теперь тырим ключи,– шепнула подоспевшая Малышева.

– А может быть, разбудим его? – неуверенно спросил Эдик.

– Не надо.– Малышевой отчего-то было стыдно перед охранником за захлопнутую дверь: сразу вспомнилось, как в детстве мама заставляла носить ключ на веревочке – на шее, чтобы не потерялся. Сначала ключ был жутко холодным, а потом нагревался и противно лип к телу.

Охранник спал, слегка надувая щеки и размыкая губы в беззвучном «ба!». Время от времени между губами натягивалась и лопалась тонкая пленка слюны. Перед ним на столе, возле газеты с недоразгаданным кроссвордом лежал ключ от железного шкафчика.

Придерживая полу полушубка, Малышева потянулась за ключом, потом отперла дверцу. За ней на крючочках висели ключи от кабинетов, помеченные белыми с зеленой окантовкой бирочками. Тонкая Малышевская рука потянулась вперед, но тут охранник всхрапнул, подавился слюной, закашлялся и попробовал было перевернуться на бок. Ему, сидящему в узком с жесткими подлокотниками кресле, это не удалось, и он остался лежать, как лежал, а вскоре снова стал посапывать. Схватив ключ и даже не заперев дверцу шкафчика, Малышева, не дожидаясь Эдика, бросилась из стеклянной будки вверх по лестнице.

Ключ вошел в замок как-то туго и поворачиваться не желал. Малышева вышла на лестницу и в тусклом свете, проникающем сюда с третьего этажа, стала разглядывать бирку.

– Черт! – сказала она наконец.– Не тот.

Подошедший Эдик спросил:

– Не свой взяла?

– Не свой. Бирки, заразы, похожи. У меня написано – ГЛ. РЕД., а у Захара – ГЛ. РЕЖ.

– Пойдем опять?

– Да ну! Не хочу. Может, по домам? – Уже почти трезвой и совсем не злой Малышевой этот выход из положения показался наилучшим. Но Эдик считал иначе. Ему, видимо, хотелось выпить еще.

– Ты бы знала, как я замерз. Пойдем тогда к Захару.

– Скандал устроит.– Малышева нерешительно приподняла плечо.

– А кто ему скажет?

– Ну пойдем...

В кабинете Захара было тесно. Он был почти такого же размера, как и малышевский, но весь уставлен столами и шкафами, на которых громоздились горы бумаги и портмоне с DVD-дисками: кроме самого Захара здесь обретались девушки, делающие утренний канал и пару рекламных программ. Для «погод», которых отбирал и снимал тот же Захар, в кабинете висело зеркало, на полочке перед ним была неряшливо раскидана косметика.

– Ну, помянем Лапулину невинность! – подняв кружку с налитым в нее виски, сказал Эдик. Войдя в кабинет, он тут же уселся на режиссерский стол, смяв задом несколько бумаг, и откупорил бутылку.

Малышева отхлебнула большой глоток. Когда она смотрела на красное, обветренное Эдиково лицо, ей казалось, что она тоже жутко замерзла на улице.

Неловкое молчание залили второй порцией виски. Потом еще одной. И еще.

Через полчаса Эдик и Малышева снова сидели обнявшись. Обхватив кружку с виски двумя руками – так обхватывают иногда чашку с горячим чаем, желая согреться,– она смотрела словно сквозь нее и грустила, отчего на глаза наворачивалась слеза.

– Знаешь, как она мне сначала нравилась? – откровенничал пьянеющий Эдик.– Такая... Такая... У! Потом – стали жить вместе, поженились... и надоело. Потому что она вялая, как вобла.

– Вяленая.

– Что?

– Вобла – вяленая, а не вялая.

– Я и говорю: вяленая, как вобла.

– В смысле?

– Дура!

– А!

– Шуток не понимает! Нам наручники подарили на годовщину свадьбы. Я ей: давай попробуем, а она мне – «по{50/accent}шло!»: дура.

– И вовсе ничуть и не пошло.

– Вот и я говорю.

– И мне даже нравится!

– А на ком?

– На мне.

– И мне – на мне...

Эдик, пораженный собственным каламбуром, замолчал, а потом стал целовать обмякшую и какую-то даже потекшую от виски Малышеву. Она подчинялась, став в его руках восковой куклой, а потом вдруг стала яростно отвечать и даже укусила его за губу.

– Ну, я иду? – спросил он, влекомый навязчивой идеей воплотить свою мечту о наручниках.

– Куда?

– За наручниками.

– Иди.

– На посошок!

– Давай!

И они снова налили. Но, выпив, Малышева посмотрела на дно опустевшей кружки и вдруг безутешно зарыдала.

– Ты что? – спросил пораженный Эдик.

– Зачем я купила такой дорогой виски? – причитала она.– Я же так копила, так мечтала... Мне же деньги, знаешь, как нужны?

– Зачем?

– Я же хотела съездить в Египет. Понимаешь, мечта у меня была давно: зимой – в Египет.

– И что?

– Я на Виталя рассчитывала. Хотела завтра пойти в агентство купить путевку, а он, скотина, денег не дал. Сказал, что хочет заплатить всем премию к Новому году. А для меня нету денег. Он их, наверное, Ольге твоей отдал.

– Ну не плачь, не плачь.– Эдика обуяло искреннее пьяное сострадание. Он подсел к Малышевой и, нежно обняв за плечи, начал баюкать ее, утешая. А потом, хлопнув еще вискаря, ушел.

Вернулся нескоро, бросил ей на колени россыпь тысячных бумажек.

– Шестьдесят три тысячи! – гордо заявил он.– Хватит?

А потом, безо всякого перехода, погремел в воздухе черными игрушечными наручниками.

Они долго пытались устроиться в кабинете у Захара, но столы были для них малы, а пол, покрытый линолеумом, казался грязноватым.

– Пойдем в студию,– предложила Малышева.– Там ковролин,– и добавила: – Мягкий.