Читать книгу "Декстер в деле - Джеффри Линдсей"

— Тише, все хорошо…

— Мне сказали, что я у них на операционном столе умерла, — перебила она. — Так вот, я до сих пор как будто мертвая! Я не знаю, кто я, и зачем, и почему, я просто… — По ее щеке скатилась слеза. Мне стало страшно. — Наверное, он вырезал из меня все самое важное! Я не знаю, вернется ли это все снова!

Дебора опять отвернулась к окну. Мне самому хотелось плакать, а ведь я не такой.

— Я не плачу, ты же знаешь, Деке! Не плачу! — тихо всхлипывала она, а по щеке скатилась новая слеза, по еще влажной дорожке от первой.

— Все хорошо, — повторил Чатски, хотя что уж тут хорошего.

— Мне кажется, что я всю жизнь неправильно жила! — перебила она. — И я не знаю, можно ли теперь быть копом…

— Тебе станет лучше, — обещал ей Чатски. — Просто нужно подождать.

— Поймайте его! — воскликнула она и посмотрела на меня с намеком на свою прежнюю, привычную злость. — Поймай его, Декстер! И сделай то, что должен!

Дебс взглянула мне прямо в глаза, потом снова отвернулась к окну.

— Папа был прав, — прошептала моя сводная сестра.

Глава 30

Так оно и вышло, что на следующий день, рано утром, я оказался в небольшом здании на краю летного поля в Международном аэропорту Майами. Я сжимал в руках паспорт на имя Дэвида Марси, а одет был в наряд, который иначе, чем спортивным костюмом, и не назвать, причем зеленого цвета и с ярко-желтым ремнем. Рядом со мной стоял мой собрат по баптистской церкви и руководитель по миссионерской работе, преподобный Кэмпбел Фрини, в не менее чудовищном наряде и с улыбкой настолько широкой, что она как будто изменила форму его лица и скрыла некоторые шрамы.

На самом деле я не слишком озабочен модными нарядами, но даже у меня есть некоторые базовые понятия о пристойности… однако то, что было на нас надето, просто втаптывало все мои представления в грязь. Я, разумеется, пытался спорить, но преподобный Кайл объяснил мне, что выбора нет.

— Нужно выглядеть как положено, парень, — заявил он, оправляя свою красную спортивную куртку. — Баптисты-миссионеры одеваются именно так.

— Разве нельзя нам побыть пресвитерианцами? — с надеждой спросил я.

Чатски лишь покачал головой.

— Такая уж у нас легенда, придется следовать… И не поминай через слово Иисуса, они так не делают. Просто улыбайся почаще, будь доброжелателен, и все получится. — Он протянул мне еще один листок бумаги. — Вот, письмо из министерства финансов — разрешение поехать на Кубу для миссионерской работы. Не потеряй.

Все те недолгие часы, которые прошли с того момента, как он решил свозить меня в Гавану, до нашего утреннего прибытия в аэропорт, Чатски просто фонтанировал полезной информацией — даже не велел мне пить воду из-под крана (достаточно нелепо, на мой взгляд).

Я едва успел придумать для Риты правдоподобное объяснение: мол, у меня срочное дело, волноваться не о чем, и до самого моего возвращения возле дома будет дежурить коп. И хотя жене хватило ума не поверить в срочные дела по судмедэкспертизе, она приняла мое объяснение, успокоенная зрелищем припаркованной у нашего дома полицейской машины. Чатски со своей стороны тоже принял участие: он похлопал Риту по плечу и заявил:

— Не волнуйся, мы обо всем позаботимся.

Конечно, это еще больше ее запутало, поскольку Чатски уж точно не имел к судмедэкспертизе никакого отношения. Но в целом у нее как будто сложилось впечатление, что мы делаем какие-то жизненно важные вещи ради ее безопасности и что скоро все станет хорошо, так что Рита почти не плакала, только обняла меня на прощание.

…Мы вышли к взлетной полосе, сжимая в руках фальшивые документы и настоящие билеты, и, вдосталь потолкавшись с остальными пассажирами, загрузились в самолет.

Чатски — то есть преподобный Фрини — занял место у прохода, но был настолько массивно сложен, что буквально прижал меня к иллюминатору. Значит, в тесноте до самой Гаваны — мне даже не вздохнуть как следует, пока сосед не отойдет в уборную. Тем не менее это не слитком большая цена за возможность нести Слово Божье безбожникам-коммунистам. Я задержал дыхание и приготовился к взлету. Совсем скоро самолет задрожал, запрыгал на полосе и поднялся в воздух.

Лететь было недолго, и я не слишком пострадал от нехватки кислорода, тем более что Чатски большую часть времени шатался по проходу и болтал со стюардессой. Наконец мы приземлились на поле, которое бетонировали, очевидно, те же самые лодыри, что делали и Международный аэропорт Майами. Шасси каким-то чудом не отвалилось, и самолет подрулил к красивому современному терминалу, а потом покатился куда-то в сторону и, наконец, замер возле мрачного сооружения, похожего на автобусную остановку возле какой-нибудь старой тюрьмы.

Мы строем вышли из самолета на передвижной трап, спустились на поле и зашагали в приземистое серое здание терминала, оказавшееся внутри ничуть не более приветливым, чем снаружи. Повсюду маячили весьма серьезные, вооруженные автоматами усатые молодцы в форме. С потолка свисало несколько телеэкранов, по которым показывали что-то вроде кубинского ситкома в сопровождении настолько бурного закадрового смеха, что все американские аналоги сразу показались мне гораздо тоскливей.

Очередь пассажиров медленно ползла к будке. Что там происходит, я не видел — вдруг нас сейчас рассортируют по вагонам и, как скот, погонят в ГУЛАГ? Но Чатски не особенно волновался, а значит, мне тоже не пристало жаловаться.

Вскоре Чатски шагнул к будке и просунул свой паспорт в узкую прорезь внизу окошка. Никто не заорал на нас, не открыл огонь из автомата, а через несколько секунд мой спутник вновь получил свой паспорт и скрылся из виду. Настала моя очередь.

За толстым стеклом в будке сидел брат-близнец любого из солдат в зале. Он молча взял мой паспорт, открыл, посмотрел и, не говоря ни слова, сунул мне обратно. А я-то ждал допроса, боялся, что он попробует избить меня за то, что я капиталистический прихвостень… Я настолько поразился отсутствию всякой реакции, что просто застыл, пока человек за стеклом не погнал меня жестами прочь.

Тогда я сдвинулся с места, прошел мимо будки и попал в зону выдачи багажа.

— Ну что, парень? — Чатски стоял у неподвижной багажной ленты, на которой, как я надеялся, вскоре должны были появиться наши чемоданы. — Ты не испугался?

— Вообще-то я думал, будет хуже… Ну, они же нас терпеть не могут?

Чатски усмехнулся:

— Надеюсь, ты вскоре убедишься, что сам ты им нравишься, вот только правительство твое они терпеть не могут.

Я покачал головой:

— А разве это не одно и то же?

— Кубинская логика, — усмехнулся Чатски.

Я вырос в Майами и совершенно точно понял, о чем он: над «кубинской логикой» у нас потешалась вся кубинская диаспора не меньше, чем над эмоциональной несдержанностью Cubanaso[29]. Лучше всего это объяснил один мой преподаватель в колледже. Я тогда выбрал курс поэзии в тщетной надежде понять человеческую душу, раз уж у меня нет своей. Преподаватель вслух читал нам Уолта Уитмена… до сих пор помню те строчки, квинтэссенцию человечности: «По-твоему, я противоречу себе? Ну что же, значит, я противоречу себе. Я широк, я вмещаю в себе множество разных людей»[30]. Преподаватель поднял взгляд от книги, проронил: «Превосходный образец кубинской логики!» — и, дождавшись, когда стихнет хохот, стал читать дальше.