Читать книгу "«Жажду бури…» Воспоминания, дневник. Том 1 - Василий Васильевич Водовозов"

в канцелярию консула и попросили визу в Сербию, via Sophia465. Без малейших затруднений в канцелярии нам написали: «Bon pour Belgrade, via Sophia»466, снесли подписать консулу (не генеральному), и с этим мы отправились к болгарскому консулу. Он удовлетворился вполне и охотно поставил свой штемпель.

С болгарским консулом я вел долгую беседу о политическом положении Болгарии. Как и надлежит чиновнику, он был горячим поклонником Стамбулова, облагодетельствовавшего, по его словам, страну.

— А что касается до деспотизма управления, то это вздор. Вот, не угодно ли взглянуть наши оппозиционные газеты, — посмотрите, каким тоном говорят они о правительстве.

И он показал мне несколько номеров, в которых по адресу правительства допускались такие неприличные ругательства, которые не прошли бы безнаказанно ни в Англии, ни во Франции; казалось, что усомниться в наличности свободы слова не было ни малейших оснований.

Опять-таки вместе с Грабоисом мы отправились по железной дороге в Софию. Сутки на границе Болгарии мы должны были провести в карантине: в Константинополе тогда была слабая эпидемия холеры, и Болгария сочла нужным отделиться карантином. Затем попали мы в Софию.

В вагоне, в карантине, везде, где только можно, я старался заговаривать об условиях болгарской жизни, а так как я еще в Петербурге немного подучился болгарскому языку, то разговоры завязывались и велись довольно легко. Везде я встречал только горячих поклонников Стамбулова. Он поднял экономическое благосостояние страны, он упрочил ее политическую свободу, он твердою рукой ведет управление. Свобода слова и личности? Нарушение конституции? Все это страшно преувеличено. Бывали кое-какие случаи, большого значения не имеющие. Но кто же из наших правителей ее не нарушал? Да и как соблюдать нашу конституцию, списанную с бельгийского образца, идущую своим признанием всеобщего голосования гораздо дальше ее, в стране, не изжившей еще привычки вчерашнего рабства?

Содержание отзывов у всех моих собеседников, интеллигентных и неинтеллигентных, было совершенно одинаково; различны были тон и манера выражаться и некоторые частности. Такое полное единодушие, опровергавшее мои заранее составленные взгляды, меня удивляло и несколько колебало.

Мой ближайший спутник, доктор Грабоис, поддерживал моих вагонных собеседников. Он сам до тех пор в Болгарии не бывал, но близкой приятельницей его семьи и его самого была одна болгарка по фамилии Койчу, учившаяся и жившая в Кишиневе (оттуда был и Грабоис), горячая болгарская патриотка. Она была восторженной поклонницей Стамбулова и много рассказывала Грабоису о своей родине. Года за три до нас она уехала на родину.

Наконец под вечер мы приехали в Софию и остановились с Грабоисом опять-таки в одной гостинице и даже в одной комнате.

Вечером я пошел к Драгоманову, а Грабоис — к своей знакомой Койчу.

Драгоманов тогда состоял профессором истории в Софийском университете и жил в одном доме со своим зятем467, тоже профессором, Шишмановым. Но Шишманов в это время был в заграничной командировке, помнится, в Брюсселе, и я познакомился с ним только после его возвращения, перед моим отъездом из Болгарии. Драгоманов принял меня очень дружески, но разговориться с ним на темы, которые меня в ту минуту особенно интересовали, мне тогда удалось плохо. Драгоманов все мне говорил:

— Да что я стану вас натаскивать; приехали изучать Болгарию, изучайте сами, а не по моим указкам.

В действительности мотив его сдержанности был другой, но, конечно, также и не боязнь высказаться перед человеком, которого он видел в первый раз; трусом Драгоманов не был, а ко мне отнесся с полным доверием. Но он видел во мне свежего человека, прямо из России; таких в последние годы он видал редко, к тому же у нас было много общих знакомых, и ему хотелось не говорить, а расспрашивать и слушать. Однако я легко выяснил, что его отношение к стамбуловскому режиму совершенно отрицательное и ни политический разрыв с Россией, ни, в частности, приглашение на кафедру в Софию его не подкупают. С чувством некоторой неловкости я его спросил:

— Шишманов, ведь он, кажется, стамбулист?

— Шишманов — болгарин и чиновник; поэтому он сейчас — стамбулист. А если Стамбулов свалится, то он будет кричать: «Долу Стамбулов!»468

Жене Драгоманова469, присутствовавшей при разговоре, этот отзыв, видимо, был крайне неприятен, и она постаралась смягчить слова мужа.

— Шишманов, большой болгарский патриот, — говорила она, — очень любит Болгарию и дорожит тем, что Стамбулов сумел защитить ее политическую самостоятельность от посягательств России, но вместе с тем он европеец, и ему, конечно, тяжела внутренняя деспотическая политика Стамбулова.

Через два месяца Шишманов вполне оправдал пророчество Драгоманова: узнав еще в Брюсселе о падении Стамбулова, он поспешил прислать новому правительству поздравления с вступлением во власть.

Вместе с тем у Драгоманова — человека, в то время уже страдавшего болезнью, сведшей его в могилу, и знавшего свою обреченность470, поэтому болезненно раздражительного, — накипело довольно много раздражения против своих товарищей по университету, против общей малокультурности окружающей жизни, вообще против болгарского народа.

Это особенно сказывалось в одном его желчном замечании в ответ на мой рассказ о той чрезвычайной тщательности, с которой производилась дезинфекция в болгарском карантине, и, в противоположность ей, о той некультурности обстановки, в которой нас заставили в том же карантине провести день и ночь.

Если вообще признавать за карантинами пользу, то, что касается карантина в точном смысле этого слова, сказал я, этот устроен безукоризненно.

— Болгары всегда устраивают безукоризненно все, чем они могут доставить кому-нибудь хоть маленькую неприятность, — возразил Драгоманов.

Перед ночью мы сошлись с Грабоисом и поделились впечатлениями. Он вернулся от своей знакомой, выбитый из колеи.

— Странно, очень странно, — рассказывал он мне. — Ничего не понимаю. Койчу говорит, что Стамбулов — тиран, что он губит Болгарию, что правительство расхищает финансы, что всюду господствует взяточничество.

Чем же объяснялось полное единодушие всех, кого мы встречали по дороге? Дня через два это мне объяснилось. Я встретил в ресторане одного из наших дорожных знакомых. Он был в живой беседе с двумя неизвестными мне лицами.

Я подошел к нему и поздоровался. Он очень сухо встретил меня и, видимо, не желал со мной разговаривать. Я отошел в сторону, в одиночестве съел свой ужин и ушел. Через несколько шагов мой знакомец нагнал меня.

— Вас удивило и оскорбило мое поведение?

— Конечно, удивило.

— А вы знаете, кто были те двое, с которыми я сидел?

— Нет, не знаю.

— Один из них — довольно известный стамбуловский шпион.

— И вы с ним в таких дружеских отношениях?

— Что же мне прикажете делать? Я человек семейный, не терять же мне даром