Читать книгу "Большая собака - Татьяна Соломатина"

– Чего такого было? – сочувственно уточняет старушка.

– Да клещ укусил, – рассказывает Автор.

– Ой-ой-ой, беда с этими клещами. У меня в прошлом году такой хороший пёс сдох! – печально качает головой деревенская старушка.

Извините, Автор вынуждена ввести ещё одну зарытую большую собаку, но умершую не в этом пространственно-временном поле. Чтобы и нить повествования не рвать, потому как – см. ПРОЛОГ – «И в каждой истории непременно будет зарыта собака»; но и слово авторской чести – см. начало этой истории: «в её пространственно-временном поле никто не умрёт», – соблюсти.

– Уже вырос, девять месяцев было. Так мой дурень, – кивает старушка на свои ворота, и Автор сразу понимает, что речь идёт об одном из внуков-алкашей, – именно в это время в лес пса повёл прогуляться. Того возьми да и клещ укуси. Сдох. Как же это ваш выжил? – спрашивает старушка.

– Так лечили, – объясняет Автор.

– Так то ж денег стоит, да?

– Стоит, – отвечает Автор.

– Поди, немалых? – не успокаивается старушка.

Автор называет сумму.

– О, господи! Да чтобы все кобели подохли, где ж я такие деньги возьму?! – горько говорит мгновением прежде сердобольная старушка.

И вот тогда и бунтует, и мучается Автор, потому что страшна ему жестокость и рациональность доброй русской старушки. Не её собственная изначальная жестокость, а жестокость, привнесенная обстоятельствами. Машина дров всё ещё стоит куда меньше, чем Автор потратил на лечение своей большой собаки, а пенсия доброй русской старушки всё ещё меньше, чем стоит машина дров. И смиряется Автор, потому как не пристало взрослой разумной женщине мучиться проблемами каждой бабочки или даже бабушки, её дочки-алкоголички, что двадцать лет уже на кладбище, её внуков-алкоголиков, которым не жалко на водку, но и в голову не придёт заплатить хотя бы копейку за здоровье своего собственного большого пса. В конце концов, Автор – не мать Тереза, и её не беспокоят проблемы чужих больших псов, чужих бедных старушек и даже маленьких голодающих африканских детишек. И смирение это Автору горько. Как горька ему, Автору, её неспособность перевести с богова на человеческий тот самый давно составленный ею, Автором, – ещё в детстве, когда Автор была сумасшедшим ребёнком, – Генеральный План Строительства Любви. Да и какой в нём смысл, если средств на разрушение Вавилона наши души не хотят выделять. А пока не будет исполнено последнее, первое – невозможно. Ну и чёрт с этим со всем, с таким масштабным. Пока в бездне этой Вселенной ещё струятся бесконечные обращения любви в любовь между девочками и собаками, людьми и животными, мужчинами и женщинами, родителями и детьми, прошлым и будущим, всё настоящее возможно. Настоящее – это завтрак для собственного бога, лекарства для своей большой собаки и всё то с виду маленькое, как персиковая косточка, что с нами случается. А бусы рано или поздно получатся. Если каждый будет хранить и любить своё каждое звено. Не бунтуя. Не мучаясь. Не смиряясь.

Любя.

* * *

Ну, вот и закончена последняя история живописной нежанровой повести о зарытых больших собаках. Мне было довольно непросто их откапывать, несмотря на словесную лёгкость изложения последующих протоколов эксгумации. Потому я сейчас пойду, разломаю неурочно – посреди белого дня – дурацкий лунный глобус, который совершенно не соответствует интерьеру нашего дома, выдержанного со вкусом, но зачем-то храним мною. Зачем? Самый дурацкий вопрос на свете. Затем. Как вам моя веранда? Хотите кофе? Я с удовольствием сварю вам его сама. С коньяком? В глобусе много, всем хватит. Пейте на здоровье. Наслаждайтесь. Освободитесь от всего. И, бога ради, не задумывайтесь ни на секунду над тем, что хотел сказать Автор. Автор ничего не говорил. Он писал эту повесть молча. Разве только пару слов вслух сказал, да и то на телефонный звонок отвечал, совсем, впрочем, по иному поводу. Автор предаёт превентивной анафеме всех тех, кто заставляет детей писать сочинения, полные диких словосочетаний «основная тема», «главный герой», «масштабное полотно», а также «художественные средства» и проч. Сочинения каждого конкретного автора, будь он ученик пятого класса двоечник Коля Сидоров, имеют право лишь на одну форму повествования-существования – вольную. Не надо ковыряться в том, «что хотел сказать автор». Автора надо читать. Есть, как в детстве шелковицу, горделиво восседая на суку. Как плов из правильных свежих мидий, приготовленный на открытом огне в приморском дворике. Как пасхальный кулич, испечённый внеурочно, наполнивший будничную субботу запахом Воскресения Господня. Как свежую малосольную тюльку, положенную на тёплый тёмный душистый хлеб, да под холодную водку, да под взошедший на собственной грядке тугой молодой лучок, да в компании таких же юных, молодых, зрелых и старых «безумцев» и «разгильдяев». Как суп из белых грибов, утомленный русской печью, под затяжной деревенский ливень, под винницкую «бурячиху» и пряный запах яблочной падалицы. Как добрый кусок хорошего мяса, правильно приготовленный взрослым большим мужчиной в мангале. Пить, как аперитив, с видом на полыхающий всеми оттенками багряного закат среднеполосного солнца. Вдыхать, как смешанный запах ванили и шерсти, исходящий от толстого щенка, как июньскую российскую клейкую смоляную ночь. Слушать, как делящегося своей любовной песнью со всеми желающими услышать соловья. Просто читать, а не мучительно выдавливать содержимое наследственного чирья всех критиков, обозначенный в классификации критиканских хворей нозологической единицей «Что хотел сказать автор?». Нет ответа на этот вопрос. Вы или без ума от дурманного запаха черёмухи, или вам не нравится холод, всегда преследующий её цветение.

Конкретный автор конкретной повести, когда имеет желание действительно что-то важное сказать миру, идёт к своим псам, гладит их головы, мутузит их холки, треплет их за ушами, вдыхает их, прикасается к чутким, благоговейно склонённым мордам авторским лицом и молчит, как самая что ни на есть сикилявка. И в голове у неё, конкретного автора, пусто, как в храме после окончания богослужения. Это и есть самый содержательный авторский разговор с миром. Молчание познающей любовь любви.

Эпилог, который не надо было писать

Мне очень нравится писать Прологи и Эпилоги. Это позволяет ощутить себя ни много ни мало, извините, Творцом. Почесать затылок в том, что ещё не началось. И присвистнуть себе под нос «ух ты!» в хаосе того, что уже закончилось. После начала и до конца есть время и пространство. А в самих до и после нет ничего. Только Ты. Хочешь – бог, а хочешь – маленький снежок в детской варежке. Уютно устроился и думаешь: «Куда бы прицельно попасть? Или блаженно растаять тут, в козьем пуху?» Хотя твои друзья, те, что писатели, читатели и примкнувшие, возьмутся тебе же, сотворившему, объяснять, что ты пишешь эпилоги и прологи, потому как такова твоя фишка. Или что твоя проза пронзительна настолько, что читателя нельзя так просто отпускать с последней страницы в мир. Надо дать ему полежать на кушетке из самых обычных мирских предложений, чтобы у него, у читателя, не случилось духовного коллапса. Какие льстецы у меня друзья, не находите? Правда, кое-что им в моём, как они это громко называют, «литературном творчестве» не нравится. Мол, тут и там можно было бы смягчить, а здесь и вот здесь – усилить, разъяснить, и вообще законов жанра придерживаться и к читателям не обращаться. Никому оводы не нравятся, да? Все хотят кататься на лодочке по речной глади летним погожим деньком, и чтобы ни одного овода. А будь в ходу одни и те же законы жанра, так бы и смотрели все в плоские промасленные иконописные лики, не зная не то что авангардистов – супрематистов – импрессионистов – сюрреалистов, а даже и «Демона сидящего». Впрочем, простите, Врубель вроде символист. Ну, он так, к слову пришёлся, демонописец Михаил Александрович.