Читать книгу "Свидание - Луиза Дженсен"

– Прости, мам! Я буду чаще к тебе заходить.

– Я бы с радостью провела с тобой и Беном еще миллион дней, Эли. Дожила бы до тысячи лет, и все казалось бы мало, но…

Я с трудом разбирала ее слова. Ее утомленное лицо побледнело, стали заметнее бороздки у рта.

– …когда-нибудь придется с вами расстаться. Таков естественный ход вещей.

– Но не сейчас. Доктор сказал…

– Я не поправлюсь, Эли, – произнесла она безучастно. – Как бы ни храбрилась Айрис, что бы она ни говорила вам с Беном, я не поправлюсь. От двух до пяти лет, говорят врачи. Уже прошло три.

– Знаю, но… – Я замялась.

Хотела сказать «но я хочу, чтобы ты поправилась». Как будто от этого что-то поменяется… В отличие от Бена, я была достаточно взрослой и все понимала. Читала статистику в интернете. Мамино состояние еще больше ухудшится, и она умрет. Думать об этом было невыносимо.

– Это ужасно?

Я никогда раньше не спрашивала, как будто если не говорить вслух, то мама не будет страдать. Однако она страдала.

– Да, – ответила она медленно, без малейшей жалости к себе.

Меня снова кольнул стыд. Я вспомнила, какой вой подняли мы с Беном, когда подхватили ветрянку.

– У меня сводит мышцы, болят суставы. Пролежни от одной и той же позы, если только кто-нибудь меня не перевернет. Я беспомощна, во всем завишу от Айрис.

– Я буду помогать.

Я всегда знала, что такая зависимость для мамы ужасна, но подразумевала только малоподвижность, неспособность саму себя обслуживать. Никогда не задумывалась о физической боли, которую она испытывала. Страшно было даже представить.

– Наверно, очень тяжело, когда не можешь ходить.

– Дело не только в этом, – с большим трудом произнесла она. – Скоро пропадет речь. Мне еще повезло, что она продержалась так долго. Я не смогу с вами разговаривать.

– Сможешь. Когда в последний раз приходила медсестра, она рассказывала про специальные аппараты, помнишь? Есть разные способы…

– Например, питание через зонд, когда не смогу глотать? Я и так ем только пюре. Что это за жизнь, когда не можешь двигаться, говорить, есть? С момента постановки диагноза прошло три года, мне повезло больше, чем многим другим, но я устала, Эли.

– Да, прости. Уже очень поздно. – Я приподнялась, чтобы уйти и не мешать ей отдыхать.

– Не в этом смысле. Я скопила снотворное.

– Дать тебе таблетку?

Хотелось, чтобы от меня была практическая польза.

– Айрис должна была помочь мне их выпить. Все сразу.

Наступила тишина. Я мысленно переворачивала ее слова, точно они написаны на листке бумаги. Доходило не сразу. Даже сейчас не знаю, я действительно не понимала или не желала понять. Зажала рукой рот, как будто это у меня с языка сорвались страшные слова, и потрясенно смотрела на маму. Было чувство, что она меня предала.

– Ты не можешь нас бросить!

– Это все равно скоро случится. У меня больше нет сил терпеть, Эли. Я хочу уйти достойно, насколько это еще возможно. Но Айрис. Она… она…

– Ш-ш-ш… – Я обняла маму, прижавшись щекой к щеке, вдыхая розовый аромат крема, который дважды в день втирала ей в кожу Айрис.

Я лихорадочно придумывала, как ей помочь, но мысли возвращались к снотворному. Я в страхе гнала эту мысль. Кожа стала липкой от пота. Накатывали и отступали воспоминания.

Мама около дома темным зимним утром, мокрыми красными руками оттирает граффити на гараже. День за днем, пока идет суд, защищает меня по дороге в школу от репортеров, которые кидаются к нам, расталкивая друг друга. Сериал «Жители Ист-Энда», печенье с ванильным кремом и горячий шоколад. Вечера у телевизора, когда мы больше не могли позволить себе походы в кино: задернутые занавески, попкорн в мисках, мы с Беном стоим в очереди у входа в гостиную, а мама берет у нас самодельные билетики. Воспоминания переплелись, проторили дорожки у меня в голове и всегда, всегда приводят к одному и тому же выводу: мама меня любит. Внутри зашумело, как фейерверк «Огненное кольцо», которое много лет назад прибил к забору папа. Фейерверк крутился и щелкал, мама накладывала в тарелки печеный картофель с фасолью, а в кастрюле закипал горячий шоколад.

– Ты не можешь просто взять и махнуть на все рукой!

Я хотела сказать «на нас», но понимала, что это нечестно.

– Эли, я все очень серьезно обдумала. Оставить вас с Беном… Размышляла над этим весь прошлый год, без конца спорю с Айрис. Я люблю вас больше всего на свете, ты знаешь, но я хочу уйти тогда, когда еще могу сказать вам о своей любви. Хочу, чтобы вы запомнили меня такой, какой я была, не такой, какой становлюсь. Папа в тюрьме, и все-таки у него больше свободы.

Мама закрыла глаза. Я положила голову рядом с ней на подушку, глядя вверх на подъемник, свисавший с потолка, – в ярости на бога, вселенную, на всех. В ярости, однако четко сознавая, что следует делать.

– Ты уверена?

Ее глаза встретились с моими, я увидела в них боль и сожаление, и – отчетливее всего – вспышку облегчения. Она кивнула, и ее взгляд перебежал на тумбочку у кровати.

– Классифицируют как смерть в результате болезни, – прошептала она. – Завтра придет врач и подпишет свидетельство о смерти. Он был всего неделю назад, и юридически для вскрытия причин нет. Никто никогда не узнает.

Понимая, что мама действительно все изучила и обдумала последствия, я решилась. Молча выдвинула ящик, трясущимися руками с трудом открыла бутылочки, высыпала белые безобидные таблетки на одеяло и разломила каждую на четыре части. Мама уже не могла глотать их целиком. Я поддерживала ей голову, пока она с усилием запивала их теплой водой с пылью и пузырьками. Если бы я пошла за стаканом свежей, то сбежала бы вслед за Айрис. Сбежала бы как трус.

Когда таблетки закончились, мы посмотрели друг другу в глаза.

– Эли…

Я прижала ее ладонь к своей щеке.

– Сара…

Я так давно не слышала свое настоящее имя, что залилась слезами.

– Не плачь, родная! Ты не виновата! Ты ни в чем не виновата!

Я не верила. Вспоминала часы, когда, сгорбившись, сидела за ноутбуком, изучая статьи в интернете, читая страницу за страницей про болезнь двигательного нейрона: гипотезы о генетической предрасположенности, экологии, стрессе. Все снова указывало на меня. Папа решился на кражу ради подарков мне на день рождения; я впустила полицию. Сердце разрывалось, но хотя бы это последнее я должна была для мамы сделать. Просто обязана.

– Поговори со мной, – пробормотала она.

Столько всего хотелось сказать, но это были наши последние слова друг другу, и я стала читать наизусть любимый стишок Бена, которым укачивала его в одинокие предрассветные часы. «Как Филин и Киска в зеленом челне уплыли, расскажет любой…» Меня трясло от ужаса, когда я думала о чудовищности того, что сделала. Я лежала рядом с мамой и все время сбивалась, начинала заново. Меня заедало, как поцарапанные папины виниловые пластинки. Потом, когда точно – не знаю, ее мышцы перестали дергаться, исчезла хрипота дыхания.