Читать книгу "Золотые пластины Харати - Эрнст Мулдашев"

Я попросил, чтобы музыку выключили. Мысли снова тихонько начали собираться в кучку и вынесли опять на Тибет, по территории которого мы ехали. Я четко осознал, что Большие Люди, некогда проживавшие здесь в государстве йогов и «выхаживавшие» тибетский клон, после распространения тибетцев по земному шару посчитали свою миссию выполненной и стали одни за другим уходить в прекрасный подземный мир Шамбалы.

А что же стало с тибетцами, которые остались жить на «Вечном Материке» и живут здесь до сих пор? Размышляя над этим вопросом, я понял, что коренные тибетцы тоже уже сделали свое дело, дав основной росток человечества на Земле. Но их не приняла прекрасная Шамбала, и они остались жить на этой суровой земле, которая некогда была цитаделью человечества.

По дороге встретился одиноко бредущий тибетский мальчик. Я взглянул на его лицо и заметил в нем глубокую подспудную тоску по своему былому величию.

— Миссия тибетцев выполнена! — вполголоса произнес я.

— Чего? — отозвался Селиверстов.

— Да так.

— От этой мысли мне стало грустно, очень грустно. Сам не понимая почему, я остановил автомобиль, вышел из него и, пригласив кого-то из ребят, сфотографировался с ним на фоне тибетского пейзажа.

— Мы тоже когда-то были тибетцами, — подумал я.

Когда мы садились в автомобиль, в нем уже опять играла китайская музыка.

Наши проводники

Главного проводника, говорившего вполне сносно по-английски, звали Тату. Он был тибетец. Мы сразу почувствовали в нем положительного человека. Только глаза, в которых тоже прослеживалась глубинная грусть, иногда смотрели в сторону с нескрываемым негодованием. Я, приглядываясь к нему, старался понять причину его внутреннего негодования, но никак не понимал. Тату говорил еще и по-китайски. Для характеристики Тату хорошо подходило татарское слово «юаш», что означает добрый, честный и беззащитный одновременно. Тату был умен. К России он относился с нескрываемой симпатией и считал нашу страну самой лучшей в мире, хотя до нас, русских никогда не видел.

Грузовик с экспедиционным скарбом и топливом, сопровождавший наш джип, вел Гану — тоже тибетец. Этот парень по-английски знал только слово «йес (yеs)», а слово «ноу (по)» не знал. Он, как говорится, звезд с неба не хватал, но баранку крутил исправно.

Наш джип «Ланкрузер-Тойота» вел некий Лан-Винь-Е. Этот по-английски не знал даже слова «йес» и почему-то плохо понимал жесты, с помощью которых мы пытались с ним объясниться. С ним мы общались только через Тату. Вскоре выяснилось, что Лан-Винь-Е — китаец, а Тату с ним говорит по-китайски. Лицо Лан-Винь-Е ничего не выражало и даже в тех случаях, когда наш джип ломался и надо было бы вспомнить «твою мать», сохраняло маскообразную непроницаемость.

Не сговариваясь, мы поняли, что Лан-Винь-Е и был тем самым «офицером связи», о котором нам говорили в китайском консульстве. Как-то я спросил его через Тату:

— Мистер Лан-Винь-Е, а можно Вас звать просто Лан?

— Нельзя, — ответил он.

— А Винь?

— Тоже нельзя.

— АЕ?

— Тоже нельзя.

— Только Лан-Винь-Е?

— Да.

По этому поводу Селиверстов пошутил:

— Меня, вон, хоть Сергеем зови, хоть Анатольевичем, хоть Селиверстовым, хоть все вместе скажи. Мне все равно.

Мы везли с собой несколько ящиков питьевой воды в бутылках. Среди ящиков с чистой водой у нас было по упаковке «Кока — Колы», «Спрайта» и «Меринды». Чистую воду мы пили хорошо, а вот «Кока — Кола», «Спрайт» и «Меринда» в условиях экстремального высокогорья не пошли, напоминая отравляющий химический раствор.

На одной из стоянок Лан-Винь-Е, увидев бутылку «Кока — Колы», взял ее и, не стесняясь никого, красивым пинком отправил подальше.

— Не любит он «Кока — Колу», — пояснил Тату.

— Американцев он не любит, — прошептал мне в ухо Селиверстов.

Улыбка на лице Лан-Винь-Е появлялась только тогда, когда мы встречали по пути стадо баранов. Эти животные, которые, по-моему, во всем мире считаются эталоном тупости, стали вызывать у него приступы смеха после того, как я научил его пугать баранов.

В детстве, как я помню, мы в деревне держали овец. Наблюдая за этими животными, я заметил, что они издают два принципиальных звука: «б-э-э-э» — призывный звук и «б-а-а-а-а» — звук тревоги. Я научился копировать эти звуки, после чего заимел власть над баранами. Стоило издать звук тревоги «б-а-а-а», как бараны поднимали головы, а при новом повторении этого звука мчались, сломя голову, в самом неподходящем направлении, чаще всего поперек дороги.

Тибетские бараны ничем не отличались от российских, и звук «б-а-а-а» производил на них такое же магическое действие. При виде стада я или, хорошо освоивший этот звук Лан-Винь-Е, высунувшись из окна, так сказать блеяли, после чего у баранов начиналась паника, которая сопровождалась тем, что стадо этих, не отличающихся интеллектом животных, в обязательном порядке перебегало дорогу, хотя логичнее было просто-напросто отбежать в сторону. Однажды, когда основная масса стада на дикой скорости пересекла дорогу, остались четыре барана, которые, не зная что делать, топтались на месте. Лан-Винь-Е высунулся из окна и снова заблеял. Самый крупный баран рванул, конечно же, поперек дороги, чуть не попав под колеса, а за ним последовали остальные трое. Я запомнил налитые ужасом глаза последнего перебегающего барана, издававшего предсмертный звук «бэк», который, как и вся остальная блеющая братия, на огромных просторах Тибета выбрал единственный путь — в нескольких сантиметрах от колес. Бараны как-то сблизили меня с Лан-Винь-Е. Я понимал, что он имеет задание следить за нами и не осуждал его лично за это. Я сам был продуктом коммунистической страны и воспринимал такую ситуацию по типу как «мы это уже проходили».