Читать книгу "Повседневная жизнь Парижа во времена Великой революции - Жорж Ленотр"

Через несколько минут дом был полон народа. Кровь была везде. Ее разносили на башмаках по всем комнатам. Когда раненого переносили в спальню, то кровью забрызгали стены, окровавленная вода переливалась через края ванны и, стекая с трупа, брызгами долетала до самой кухни: это было неописуемое зрелище, наполнявшее ужасом даже тех, что пришли сюда из простого любопытства. В прихожей два человека держали за руки Шарлотту, казавшуюся спокойной и покорной. Когда явился полицейский комиссар Гайяр-Дюмениль, ее втолкнули в салон, чтобы там приступить к допросу.

На улице собиралась толпа: карета, привезшая Шарлотту, стояла еще у дверей. Принялись допрашивать кучера Жозефа Генока и узнали от него, что убийцей была женщина, изящная молодая девушка, аристократка. Любопытные, пораженные изумлением, передавали друг другу эти подробности.

И теперь, через сто лет, изумление это еще не прошло.

Ни одно происшествие во всей истории не поражает так воображение человека. Эта молодая девушка хорошего происхождения, получившая религиозное воспитание, очень женственная, явившаяся из провинции в Париж с обдуманным задолго до того намерением убить человека, совершила свое преступление хладнокровно и без колебаний и потом так же бестрепетно встретила ужасную смерть, которую мужественно ждала целых три дня. Это превосходит Цинну, и в сравнении с этим бледнеет подвиг Брута. Благодаря поступку Шарлотты Корде, во Франции едва не возник культ убийства. Поэты воспевали ее; имя ее сделалось синонимом героини, ее преступление вдохновило сотни художников и скульпторов; и если ее статуя до сих пор не воздвигнута на одной из наших площадей, то лишь оттого, что тот, кого она убила, «причислен клику», так что официально ему будут отдаваться все почести, в то время как его убийце принадлежат все симпатии.

Что же касается нас, если позволительно выражать здесь свое личное впечатление, то Шарлотта изумляет и волнует, но не пленяет нас. Сердце не играет никакой роли в этой навеки знаменитой трагедии. Героиня ее слишком величественна, чтобы быть трогательной. Она величественна, когда на один из вопросов Фукье-Тенвиля отвечает: «Чудовище, он принимает меня за убийцу!» Величественна, когда у нее спрашивают: «Кто внушил вам такую ненависть?» А она возражает: «Мне не нужно было ненависти других, достаточно было моей собственной». Величественна она и тогда, когда, желая отблагодарить своего адвоката, поручает ему заплатить ее маленькие долги. Она величественна всегда: в своем бесстрашии перед эшафотом, в своих письмах, в малейших словах и в молчании, в своей ясной и простой важности. Если бы ее предок Корнель в часы лучшего своего вдохновения написал для нее роль, превосходящую величием все его творения, он при всем своем гении не мог бы придумать таких речей и жестов, какие она почерпнула в своем характере, в своей природе.

Вот почему, по нашему мнению, поступок Шарлотты не греет наши души. Ее драма была бы невообразимо волнующей, будь она человечной, но она не такова: она поднимается над реальным человеческим миром. Чтобы понять и полюбить Шарлотту, надо быть равным ей в героизме или безумии.

3. Платье, волосы и череп

В салон 1880 года четыре художника выставили портреты Шарлотты Корде. Г-н Авиа изобразил ее в белом платье; г-н Вер придумал ей полосатый, синий с голубым туалет; г-н Клер надел на нее юбку блекло-розового цвета, украшенную цветочками более яркого розового оттенка. Четвертый живописец, имя которого я забыл, нарисовал ее в ярко-красной рубашке отцеубийц.

Разве невозможно узнать, как была одета Шарлотта 13 июля 1793 года? Эта мелочь, кажущаяся неважной многим людям, послужила поводом для стольких различных мнений, что пора решить этот вопрос окончательно. Все живописцы, современники революции — Гойер, Гарнерар-отец, Гоке, Монне, Брион, Дене, Дюмулен — стоят за белое платье. Наоборот, все граверы изображают героиню в полосатом туалете. Это вопрос эффекта, характера искусства или традиции. Трудно себе представить, как часто художники жертвуют исторической правдой ради условностей своего искусства. Надо только порадоваться, что никто из них не вдохновился одной драмой, написанной в ту эпоху, автор которой под влиянием истории Юдифи, рассказал, как Шарлотта, нарядившаяся во все свои украшения, в сопровождении своей наперсницы проникла в шатер Марата, чтобы выведать у него тайны, при помощи которых он думает овладеть городом. Чтобы легче вкрасться к нему в доверие, она дает ему понять, что он царит в ее сердце. Марат, ослепленный и порабощенный, приказывает тотчас же устроить пир, и здесь, во время этого свидания, которое должно было быть нежным, происходит роковая развязка. Вероятно, через пятнадцать или двадцать веков историю Шарлотты Корде будут передавать именно в этой версии.

Впрочем, если у нас есть желание точно узнать внешние подробности какого-нибудь исторического события, то не следует обращаться ни к современным писателям, ни к современным живописцам: слишком много посредников прошло между ними и интересующим нас событием. В данном случае у нас имеется источник неоспоримых сведений — протокол судебного процесса, в котором записаны показания свидетелей. Итак, Катрина Эврар — в том, что касается туалета, свидетельство женщины неопровержимо — рассказала президенту трибунала Монтане, что в субботу 13-го, между восемью и девятью часами утра, женщина в коричневом костюме и черной шляпе спрашивала гражданина Марата.

Комиссионер Лоран Ба, находившийся в половине восьмого вечера того же дня у Друга народа, тот самый, который бросился на Шарлотту и довольно долго удерживал ее, объявил, напротив, что он видел особу женского пола, выходящую из наемной кареты в легком туалете с мушками, в высокой черной шляпе с кокардой и с веером в руках. Это была, конечно, та же шляпа, что и утром. Что же касается платья, то частью от зноя, частью по какой-то другой причине, она переменила его между этими двумя посещениями.

Из всех свидетельских показаний, из всех протоколов дела ясно вырисовывается один факт — то, что Шарлотта своей скромностью, своим изяществом, еще больше чем своим поразительным хладнокровием, произвела на всех людей, заполнивших дом тотчас же после преступления, довольно необычное впечатление. Что-то в ней внушало восхищение, уважение и нечто такое, что не поддается определению и объясняется, быть может, свободой нравов того времени, мужественным темпераментом молодой девушки и ее непоколебимым апломбом… За исключением Лорана Ба, маленького, злого и слабосильного, который хвалился тем, что «швырнул это чудовище оземь и удерживал ее за грудь», никто не тронул Шарлотты. Когда ей связали в прихожей руки, ее отвели в салон, так как его довольно большие размеры делали его более удобным для допроса.

Борьба с комиссионером и положение рук, связанных на спине, сдвинули платье молодой девушки, и во время обыска[227] оно спустилось, так что верхняя часть груди оказалась обнаженной. Шарлотта нагнулась вперед в порыве инстинктивной стыдливости и попросила развязать ей руки, чтобы она могла исправить беспорядок своего туалета. Просьба ее была исполнена, она повернулась к стене, поправила свой корсаж, спустила рукава и надела перчатки, чтобы скрыть следы от веревок, которыми были связаны ее руки[228]. Потом, с тем спокойствием, которое ни на минуту не изменяло ей, она снова повернулась лицом к допрашивавшим ее комиссарам. Их было много, они наполняли салон, пожирали глазами героиню, и каждому хотелось сыграть роль в этой трагедии, которую они находили достойной древности — той древности, которую они грубо пародировали. Среди них были люди, пришедшие сюда из простого любопытства, которым совершенно нечего было здесь делать, как например Шабо, заслуживший со стороны Шарлотты слова, полные иронического презрения.