Читать книгу "Сигнальные пути - Мария Кондратова"

В город повалили беженцы: усталые, не по сезону одетые люди, вздрагивающие от громких звуков. Их скупые рассказы были ужасны, но страшнее любых кровавых и мясистых подробностей выглядели лица, по которым любое доброе слово пробегало судорогой боли и проливалось внезапными, необъяснимыми слезами благодарности и смертного испуга. Только глядя в эти лица, я, кажется, впервые на самом деле прочувствовала, что у нас война. И что война – это не мертвые, прежде времени легшие в землю, а безнадежно искаженные судьбы живых вокруг. Я и сама была частью этого искажения.

Так и не дождавшись нового звонка, я вернулась из коридора на кухню и долго не могла найти веник, чтобы убрать за собой. Любая работа валилась из рук в распадающемся мире. Сливы липли к доскам, их приходилось собирать руками, к сладким потекам слетались тяжелые голодные мухи. Это было безнадежно, и я тихонько завыла, в четвертый раз меняя бумажное полотенце. Безнадежно.

В городе на постаменте много лет стоял танк – памятник боям на Донце во время Второй мировой. После нынешнего двусмысленного «освобождения» группа патриотов, благоразумно пожелавших остаться неизвестными, ночью перекрасила его в желтый и голубой и снабдила героической надписью: «На Путлера». Инициатива была вроде бы неофициальной, но когда неделю спустя кто-то из местных решил вернуть монументу пристойный вид и перекрасить его, не в цвета российского флага, упаси бог, а всего лишь в первоначальный хаки, его поймали украинские военные, немножко побили и нарисовали на спине зеленый трезуб «в воспитательных целях» (как охарактеризовал это действо журналист украинского новостного сайта).

«Пьяные бойцы добровольческого батальона устроили стрельбу из автоматов в ресторане», – такие новости просачивались сквозь глянец «всенародной радости» даже на официальные местные сайты, что говорить о том, что люди рассказывали друг другу?

Рассказывали, что в городе за рекой одновремено с «офциальными» ополченцами против ВСУ действовала компания подростков, назвавших себя «Молодой гвардией». В ополчение несовершеннолетних не брали, но они сами как-то раздобыли оружие и организовали тайный отряд. Когда солдаты Мозгового решили отступить из города, молодогвардейцы, ничего не знавшие об этом, остались там одни воевать против украинской армии. Тридцать подростков с автоматами против танков и артиллерии. Крестовый поход детей… Большинство погибло в быстром и неравном бою, кто-то успел уйти и перебраться в ЛНР, а троих, захваченных в плен, говорят, в этот же день расстреляли на мосту через Донец. Им было лет по пятнадцать. Мальчишки, до смерти заигравшиеся в «войнушку».

Я слышала эту историю от нескольких разных людей, хотя так и не набралась духу проверить самые страшные детали, и теперь всякий раз, когда приходилось ехать через мост, мне мерещилась кровь на перилах. Хотя, конечно, этого никак не могло быть. В начале августа шли дожди, и кровь, если она и была, давно уже смыло в реку.

Эти мальчики, рожденные в Украине, выбрали для себя примером образы героев иной страны, иной, уже не существовавшей цивилизации. Объявить себя молодогвардейцами в стране, мечтающей об евроинтеграции, было так же странно, как объявить себя центурионами и пойти умирать за ценности Древнего Рима. Они погибли за призрак СССР, государства, которого никогда не видели, так страна-кукушка, в которой они родились и которая за двадцать с лишним лет не удосужилась воспитать в этих детях любовь к себе, отомстила им за свои педагогические ошибки.

Другие находили себе пути и смыслы. Муж Алены сразу, как перестали стрелять, принялся надстраивать над домом второй этаж.

– Война закончится, много сирот будет, будем брать, – коротко отвечал он удивленным этим несвоевременным строительством соседям. Я так не могла.

Один из осколков все-таки порезал руку, и я завороженно уставилась на темные капли, капающие на пол, было не больно. Пусть бы она вытекла так вся, освободив меня от необходимости жить и мучаться. Господи, что я такое думаю… Мне нельзя умирать, я отвечаю не только за себя. Я накинула на рану кухонное полотенце и выбежала во двор, подальше от битого стекла и мыслей о смерти. Кровь скоро остановилась. Не так-то просто на самом деле истечь кровью. Хотя… Прочь из дома, прочь со двора. Пройтись, проветриться, попробовать нащупать почву. Мне всегда это помогало. Я повязала платок на голову, открыла калитку и вышла на улицу в липкую жару.

Я брела по городу, часто и бесцельно меняя направление вслед своим путаным мыслям. Я несла тяжелеющий с каждым днем живот мимо расстрелянного вокзала, мимо бывшего кинотеатра, где мальчик Руслан целовал меня, вместо того чтобы смотреть на экран кинотеатра, ставшего мебельным магазином, в холле которого теперь стоял ящик для доносов на бытовых сепаратистов, мимо постамента, с которого окончательно свергли подорванного несколько лет назад Ленина, мимо парка, где завяли посаженные мной цветы, а из деревьев торчали осколки, как в фильмах про ту, другую, «настоящую войну».

Мне не с кем было поговорить, но я говорила, и не с сыном, нет, я обращалась к чему-то или кому-то высшему, неведомому и, вероятно, несуществующему. К кому-то, кто мог увидеть это все извне. Из нездешнего измерения, где наше всеобщее озверение имело какой-то смысл. Может быть, это и было тем, что называется «разговаривать с Богом»? Не знаю. Я не верила в Бога, хотя и крестилась в юности, чтобы убежать от несчастной любви, но эта блажь скоро прошла. А до того и после несуществование Бога казалось мне таким же очевидным и само собой разумеющимся фактом, как дружба народов, невозможность войны и нерушимость Советского Союза. Но сегодня мне все казалось возможным, даже Бог. Я больше не могла сказать, как Лаплас, что я «не нуждаюсь в этой гипотезе». Я нуждалась. Ну, пусть не в Нем, но в точке, на которую можно стать так, чтобы земля не колебалась под ногами, в точке, с которой можно было бы обозреть происходящее и не сойти с ума. Я столько лет мечтала о сыне, мне казалось, будет сын – будет и смысл, но сейчас я с ужасом смотрела вперед. Пусть мы рожаем детей, чтобы они умирали. Но рожать детей, чтобы они убивали?.. Как это вместить?

– Для чего это все? – спрашивала я Того, в кого не верю, кружа по городу, как обычно, опустевшему в жару. – Я могу вынести все, что угодно, но скажи мне для чего?.. Все причины, провозглашаемые любой стороной, так ничтожны для оправдания и объяснения ужаса, который я вижу вокруг, что кажутся издевательскими. Господи, я не прошу у Тебя ни веры, ни чуда. Только точку опоры. Не для того, чтобы перевернуть Землю, но для того, чтобы устоять самой. Что значит устоять?.. Я не знаю. Но если Ты есть, Ты понимаешь меня лучше, чем я сама. Ты знаешь, чего я хочу, лучше, чем я сама. Я же чувствую только одно – я распадаюсь вместе со страной, где родилась, вместе со временем, в котором мне довелось жить, я разваливаюсь на куски, и каждый из них кричит от боли.

Один кусок – красные башни, просторность утренней Москвы, храм, похожий на затейливое пирожное, рубиновые кремлевские звезды… Свободный росчерк горизонта, прорезанный шпилем Петропавловской крепости – все, что запомнилось из единственной детской поездки в Питер. Другой – мост через Днепр, зеленые волны сбегающих к реке берегов и купола Лавры. Золотой кораблик над Невой, который во время войны закрывали специальным чехлом. «Плывет в тоске необъяснимой…» Шевченковская тоска, заклинание, плачь. «Несе Галя воду…» Герои-краснодонцы. Памятник Артему над Донцом рядом со Святогорской лаврой. И терриконы, терриконы. Дыры в земле, ставшие горами. И вкус шелковицы. И вкус любимого. Все под этим небом. Все здесь.