Читать книгу "В тяжкую пору - Николай Попель"

Утром Дмитрия Ивановича вызвали к рации. В наушниках надрывался чей-то голос:

— Я — Попель, я — Попель… Сообщи обстановку и месторасположение штаба корпуса.

Со мной вступал в связь более ловкий разведчик. Здесь же гитлеровцы работали совсем грубо. Они сразу потребовали координаты КП и обстановку. Эта наглость их выдала.

— Ты мне сначала доложи обстановку, — попросил Дмитрий Иванович.

Не подготовленный к такому вопросу разведчик ничего умнее не придумал, как вступить с Рябышевым в спор.

— Нет, ты сперва.

Чтобы не оставалось никаких сомнений, Дмитрии Иванович спросил:

— Скажи, как зовут мою собаку и где она сейчас?

Охотничий пес Дмитрия Ивановича «Дружок» незадолго до войны был отравлен кем-то. Фашистский провокатор не мог знать этого, и радиоразговор закончился.

Мысль о дубненской группе не покидала Дмитрия Ивановича. Но корпус находился уже в таком состоянии, что реальной помощи оказать нам не мог. Он сам нуждался в пей. Необходимо было победить апатию, которая овладевала войсками.

От Каткова я приехавшего с ним вместе представителя штаба фронта Рябышев узнал о ночном бегстве Нестерова и Вилкова в Тернополь, об их докладе. Вероятно, следовало принять сразу же суровые меры, отстранить паникеров от командования. Но Дмитрий Иванович этого не сделал. Почему?

— Да знаешь ли, кадров не хватало, надеялся — выправятся. Специально заниматься ими не было ни времени, ни сил. Пожурил крепко, пригрозил судом, объяснял впоследствии Рябышев.

В штабе фронта, куда вызвали комкора, царили нервозность и неуверенность. Он доехал до Военного совета, ни разу никем не остановленный. Но стоило Дмитрию Ивановичу на улице закурить, к нему бросились со всех сторон, подняли шум.

Штаб готовился к передислокации. В суете и всеобщей спешке на ходу отдавались сбивчивые приказания, которые зачастую через десять минут отменялись. Вдогонку за первым офицером связи мчался второй.

Рябышев пытался разузнать о судьбе дубненской группировки, выяснить, помогает ли ей авиация, но добиться вразумительного ответа не мог.

Штаб фронта отходил в Проскуров. Туда же надлежало следовать и корпусу.

С тяжелым чувством возвращался Рябышев. Ему казалось, что штаб фронта охватывает не всю обстановку, иные части и соединения во многом предоставлены сами себе. Это было тем более обидно, что вариант фашистского наступления из района Сокальского выступа не столь уж оригинален и неожиданен. Такой именно вариант предусматривался на состоявшихся незадолго до войны штабных учениях…

Фронт возглавлял генерал-полковник Кирпонос. В Финляндии отличилась его дивизия, генерал удостоился звания Героя Советского Союза и вскоре оказался во главе крупнейшего военного округа. Безупречно смелый и решительный человек, он еще не созрел для такого поста. Об этом мы не раз говорили между собой, говорили спокойно, не усматривая здесь в мирное время большой беды, забывая, что приграничный округ с началом боевых действий развернется во фронт…

Марш на Проскуров дался не легко. Немецкая авиация не утихомиривалась ни днем, ни ночью. Боев не было, а корпус все терял и терял людей, машины, орудия.

У Золочева слева — гора, справа — болото, а впереди на дороге рвутся грузовики с боеприпасами. Механик-водитель КВ, в котором следовал Дмитрий Иванович, посмотрел по сторонам, почесал затылок.

— Эх, товарищ комкор, была не была. Закрывайте люк… И тяжелый КВ на предельной скорости врезался в горящие и рвущиеся машины. Путь был проложен.

Однажды вечером Рябышев заметил группу людей. Подошел. Услышал голос Вилкова. Полковой комиссар горячо ораторствовал.

— Пора понять, товарищи, что мы находимся в окружении. Одесса занята противником. Генерал Кирпонос — изменник и предатель. Надежда только на самих себя…

— Откуда у вас такие сведения? — крикнул взбешенный Рябышев.

Командиры обернулись. Но Вилков не растерялся.

— Полковник Нестеров недавно разговаривал с одним летчиком…

— Повторяете зады фашистской пропаганды. Какой вы… политработник!

На следующий день Дмитрий Иванович снесся с Военным советом и отправил Вилкова в его распоряжение.

Я и поныне думаю, что Вилков был субъективно честный и нетрусливый человек. Но малосамостоятельный, духовно нестойкий. Война выбила его из привычной колеи, и, чтобы вернуться на нее, ему нужна была чья-то поддержка.

Когда Дмитрий Иванович вызвал к себе Нестерова и с пристрастием стал допрашивать его, откуда тот взял свои «но вости» об Одессе и Кирпоносе, Евгений Дмитриевич оскорбился:

— Распространение сплетен — не мое амплуа…

Стоит ли сейчас, ведя речь о делах минувших дней, когда нужно сказать столько хорошего о людях светлой души и великой самоотверженности, вспоминать о Евгении Дмитриевиче Нестерове и ему подобных? Думается, что стоит. Объясняя наши неудачи в первые дни войны, мы не можем сбрасывать со счета и растерянность фронтового штаба, и блудливую трусость людей типа Нестерова.

Прошли многие годы, но и сейчас, вспоминая Нестерова, я неизменно вижу его самодовольно восседающим в кресле комдива или трусливо околачивающимся в тылах. Конечно, не весь Евгений Дмитриевич в этих поступках. Это, если можно так выразиться, его «минутные слабости». Он сложнее и тоньше. У него гибкий подвижный ум, он образованный командир с хорошо подвешенным языком. Нестеров говорит свободно, без шпаргалок, воспламеняясь от собственных слов, пересыпает речь латинскими пословицами и французскими изречениями. Когда я слушал Нестерова, мне всегда казалось, что так самозабвенно ораторствовали, наверное, провинциальные Цицероны в начале нынешнего века. Кстати, если память не изменяет, Нестеров — сын адвоката то ли из Самары, то ли из Саратова.

Но не красноречие, конечно, главное в Нестерове. Главное — честолюбие, безумное, ненасытное честолюбие. Почему не он, интеллигентный, умный, образованный, командует дивизией, корпусом, армией и даже округом? Чем он хуже тех, кто занимает высокие посты, пользуется правами и благами, ему недоступными?

У Нестерова был, пожалуй, самый длинный послужной список. Он долго не задерживался ни в одной части. Получив очередное повышение по службе, сразу же начинал хлопотать о переводе, чтобы подняться на новую ступеньку. Если застревал на должности, добивался смены части в надежде на продвижение.

С той же страстностью, с какой Нестеров до войны жаждал сделать карьеру, во время войны он хотел выжить, уцелеть.

Этот инстинкт убогого человечишки, особенно на первых порах, оказался сильнее честолюбия. Потому-то Нестеров столь опрометчиво поступил у Стрыя и в лесу севернее Брод. По той же причине перепуганный примчался в Тернополь. Впоследствии, надо полагать, он научился маскировать свою трусость. Евгений Дмитриевич — великий мастер мимикрии.

Много лет я ничего не слыхал о Нестерове, да и не интересовался им. Лишь два года назад жарким июльским днем встретил его на Крещатике. Круглый животик оттопыривал отутюженный китель, прядка аккуратно расчесанных реденьких волос свешивалась на лоб. В руках большой желтый портфель. Нестеров тоже увидел меня, но не пожелал узнать.