Читать книгу "Игра в сумерках - Мила Нокс"

К слову, именно потому Шнырялу еще не прогнали, хотя нежители, все до единого, ее не выносили. Девчонка, крадучись, рыскала то тут, то там, и Теодор понимал: если даже ее чуткий нос не вынюхал стражей, которые хранят ключи, ему уж точно их не найти.

Впрочем, после встречи с гигантской волчицей, рвения у него поубавилось. Он едва не погиб, пытаясь отобрать у зверя ключ, и если бы не подоспел Маска, кости Теодора и шкура Шнырялы валялись бы сейчас где-то между курганами дакийских нагорий и его погостом.

Все чаще и чаще Теодор думал о кладбище, как о доме. Конечно, он не имел в виду настоящий дом, с очагом и кроватью; он отвык пользоваться такими предметами, быстро поедал ужин на бревне и засыпал на пробитой гвоздями доске.

Но он не сдавался. Он вспоминал лица родителей и понимал: если даже пройдет десяток или сотня лет, и он превратится в бесплотного мороя, позабывшего о происшествиях в собственной жизни, он никогда не забудет, что потерял их. И не забудет ту тяжесть на сердце, которую испытывал при мысли о потере.

Теодор дал себе слово вернуть их. Он прогонял из воображения образы чудищ и прочих кошмарных стражей и вспоминал дом, где жил и будет когда-нибудь жить, если вернет мир на круги своя.

Теодор начал действовать. Он искал следы в городе. Спускался с холма и бродил по улицам, наслаждаясь потеплевшим воздухом. Казалось, даже сияние звезд обрело теплоту. В Китиле пахло весной, пирожками и сырой землей из канализационных люков. И Теодор узнал, что он не один блуждает по ночам.

Оттуда, из-под мостовых, выбирались люди. Не все горожане оказались сытыми поросятами, которые греются вечерами возле каминов, уплетая горячий ужин. Там, в темноте люков, скрывались бездомные. Хотя Теодор им не доверял, как и любому горожанину, он чувствовал, что им приходится туго, как и ему. А может, хуже. Он мог добывать еду в лесах, свежих кроликов и разную мелочь, а бродягам и детям, сбежавшим из приютов, приходилось довольствоваться огрызками из мусорных куч.

Теодор как-то увидел совсем маленькую девочку. Он сразу понял по чумазым щекам и сбитым в колтуны волосам, что это ребенок из люков. Девочка, увидев его, словно дикий зверек, шмыгнула за сломанный ящик. Было видно, что она разрывала помойку в поисках пищи или одежды, разбрасывая ненужный хлам во все стороны. Она глянула на лицо Тео – ничуть не более чистое и приятное, чем у нее, – и, приняв за своего, спросила:

– Есть будешь?

Она протянула ему половину заплесневелой буханки.

– Вторую сегодня откопала. Могу поделиться.

Теодор покачал головой.

– Ну, ладно.

Девочка немного подумала, оставила кусок краюхи на газете, прыгнула в люк и исчезла. Теодор стоял, глядя на зеленоватый хлеб. Он ощутил спазм в груди. Сглотнув, Теодор заглянул в люк – там начиналась гулкая темнота – и крикнул: «Эй!», но ему ответило лишь эхо канализационных ходов. Он никогда не встречал таких детей в Изворе, – видимо, они жили только в больших городах, где их трудно выследить и вернуть обратно в приют. Почему они сбегали, Теодор не знал.

Тео всегда представлял города чем-то самодовольным, наполненным духом еды и немножко пылью, но понятия не имел, что в этой сытости найдутся такие, как он. Теодор вспомнил, как сам рылся на свалке, пытаясь отыскать одежду по размеру да почище, но находил только изношенные ночные сорочки.

Во время одного из походов в город он заметил Санду. Ее вихрастую макушку было легко узнать, даже будь на улице тысяча девчонок, но шла она одна. Медленно, то и дело останавливаясь и поглядывая на комету.

Теодор проводил ее до дома, неслышно ступая по следу, скрытый в тенях подворотен и навесов. Когда она вошла в старый двухэтажный домик, Тео сразу понял, где ее квартира. В окошке зажегся свет и озарил маленькую комнату: небольшой шкафчик, стол с графином, пара стульев, кровать у окна.

Санда оперлась на подоконник, и комета осветила ее задумчивое лицо. Она смотрела вдаль за холмы, поверх городских крыш и не могла видеть притаившегося Теодора. Девушка подперла голову рукой и закусила губу. Она усиленно о чем-то думала.

Взгляд Санды упал на глиняного петушка на прикроватном столике. Отец купил его на ярмарке Весеннего Равноденствия в прошлом году – Санда иногда поигрывала простенькие мелодии на рукодельной свистульке.

Девчонка поднесла петушка к губам и подула. Сумеречная тишина огласилась тихим протяжным звуком. Санда подула еще раз, зажав отверстие, – и извлекла вторую ноту. Она попыталась сыграть колыбельную, не выходившую у нее из головы, и наконец подобрала эти шесть нот, которые петушок пропел жалобным голосом. Санда вздохнула и отложила свистульку.

И тут из ночной тиши, в которой канули все звуки, донеслась далекая грустная мелодия. Она повторяла те самые шесть нот, но не так просто, как глиняный петушок, а искусно. Незримый инструмент пел ее колыбельную – «ту-ту-тууу, ти-ти-ууу», – и девушка удивленно посмотрела на улицу. Там никого не было.

Несколько секунд спустя мелодия пролилась снова, но уверенней, чем в первый раз. В ней слышалась та самая тоска, которая лежала на сердце девушки, грусть, облаченная в нежные и щемящие звуки. Они сияли невероятной чистотой и были красивы настолько, что хотелось плакать.

Санда подумала, что человек, играющий это, обладает невероятной душой, потому как то чувство, с которым музыкант извлекал из невидимого инструмента мелодию, его порыв говорили сами за себя. Кожей ощущалась энергия, исходящая от чистых звуков. Сила духа, который мог все – взлететь в небеса или затихнуть навек. И особая печаль, которую и высказать словами нельзя, а только лишь песней.

Мелодия прозвучала еще раз – и смолкла, теперь уже насовсем.

Кто же ее наигрывал?

Волшебный Кобзарь, бесспорно, дорожил музыкой, но иного инструмента, кроме струнного сердечного друга, не признавал. К тому же этот музыкант пожелал остаться невидимым. Санда понятия не имела, кто он и отчего решил откликнуться на ее песнь…

Она так и не узнала о том, что колыбельную на крыше проклятого дома, прислонившись к косяку, наигрывал Теодор – до самого рассвета, пока не встало солнце, – а затем скрылся в холодной пустоте чердака.

Тепло приходило каплей солнца в души растений, каплей ясной воды из скованного льдом ручья на лесной опушке да горстью ягод, просыпанных осенью по дороге в город – в них зашевелились сок и жажда. Семена пустили корни в землю. Там, глубоко, пробудились первые змеи.

Изумрудные кольца, черные нити с желтыми бусинами на горле, багровые и сизые круги – они разворачивались, поднимая головы и распрямляя хвосты, и выбирались на поверхность. Их тянуло к солнечным лучам. Можно было увидеть греющуюся змейку, если приглядеться к поваленному дереву возле озерной воды. Или серую ленточку, словно уроненный поясок, в следе коровьего копыта.

Змеи струились из каждой щели.

Тут-то понял Теодор, откуда нежители взяли излюбленное ругательство, а поговорок среди вечного народа было хоть отбавляй. Странно, что прилеплялись они мгновенно, язык, хочешь не хочешь, сам ронял при разговоре. Теодор заметил это, когда вовсю отвечал «доброе утро» на «добрый вечер» и то и дело вставлял «под третью землю» и пространные фразы вроде – «кто научился умирать». И конечно, выплескивал злость ругательством, которое сначала озадачивало, а теперь обрело смысл: «Провались к Змеиному царю!»