Читать книгу "Школьные дни Иисуса - Джозеф Максвелл Кутзее"

– Город Эстрелла знает меня как музыканта и директора Академии Танца – академии, где между танцем и музыкой не усматривают различий. Почему не усматривают? Потому что, по нашему мнению, музыка и танец вместе, музыка-танец – отдельный способ постижения Вселенной, человеческий способ – но также и животный: способ, главенствовавший до прихода Метроса.

Как не различаем мы в Академии музыку и танец, не различаем мы ум и тело. Учения Метроса составили новую, умственную науку, а знание, которое они воплотили, было новым, умственным знанием. Старейший способ постижения происходит от тела и ума, движущихся вместе, тела-ума, в ритме музыки-танца. В этом танце всплывают старые воспоминания, древние воспоминания, знание, которое мы утратили, странствуя через океаны.

Пусть и зовемся Академией, мы – не академия седобородых. Наши члены – дети, в которых эти древние воспоминания, воспоминания о предыдущем бытии, вовсе не погасли. Поэтому я попросил этих двух юношей, моих сыновей Хоакина и Дамиана, учеников Академии, выйти ко мне на сцену.

Учения Метроса основаны на числах, однако Метрос чисел не изобретал. Числа существовали, до того как Метрос родился, до того как возникло человечество. Метрос их всего лишь использовал, включил их в свою систему. Моя покойная жена именовала числа, что оказались в руках Метроса, муравьиными: они беспрестанно совокупляются, беспрестанно делятся и умножаются. Посредством танца она возвращала своих учеников к истинным числам, что вечны, незримы и несчетны.

Я – музыкант, мне трудно с выстраиванием доводов, как, возможно, вы уже поняли. Чтобы показать вам, каким был мир до прибытия Метроса, я умолкну, а Хоакин и Дамиан покажут вам пару танцев: танец Двух и танец Трех. Затем исполнят более трудный танец – Пяти.

Он подает знак. Одновременно, контрапунктом, каждый со своего края сцены, мальчики начинают танец Двух и Трех. Они танцуют, и смятение у него, Симона, в груди, пробужденное стычкой с Дмитрием, затихает: он в силах теперь расслабиться и получать удовольствие от их легких, текучих движений. Хотя философия танца Арройо для него по-прежнему невнятна, он начинает понимать, предельно смутно, почему один танец применим к Двум, а второй – к Трем, и потому догадываться, предельно смутно, что́ Арройо имеет в виду под танцем чисел, призывом чисел низойти.

Танцоры завершают движения одновременно, в такт, посреди сцены. На миг они замирают, а затем, по знаку отца, аккомпанирующего им на флейте, вместе начинают танец Пяти.

Он немедленно понимает, почему Арройо сказал, что Пять – трудный танец: трудный для танцоров, но трудный и для зрителей. От Двух и Трех он ощущал, как в теле некая сила – прилив крови, или как там еще это можно назвать – движется вместе с телами мальчиков. Однако Пять такого ощущения не сообщает. В танце есть рисунок – который он наконец способен постичь, – но его тело слишком бестолково, слишком тупо и потому не находит его и не следует ему.

Он поглядывает на Давида рядом. Давид хмурится, губы бессловесно шевелятся.

– Что такое? – шепчет он. – Они неправильно танцуют?

Мальчик раздраженно мотает головой.

Танец Пяти подходит к концу. Мальчики Арройо, стоя рядом, смотрят в зал. Звучит вежливый, но растерянный всплеск аплодисментов. В этот миг Давид вскакивает со своего места и несется по проходу. Он, Симон, ошарашенно встает и идет за ним, но не пустить его на сцену не успевает.

– Что случилось, юноша? – спрашивает Арройо, нахмурившись.

– Моя очередь, – говорит мальчик. – Я хочу станцевать Семь.

– Не сейчас. Не здесь. Это не концерт. Сядь.

Посреди бормотания аудитории он, Симон, взбирается на сцену.

– Пойдем, Давид, ты всех расстраиваешь.

Мальчик решительно вырывается.

– Моя очередь!

– Хорошо, – говорит Арройо. – Танцуй Семь. Когда закончишь, я надеюсь, пойдешь и тихо сядешь. Согласен?

Мальчик без единого слова сбрасывает ботинки. Хоакин и Дамиан уступают место, он молча начинает танец. Арройо смотрит, прищурившись от сосредоточенности, а затем подносит флейту к губам. Мелодия, которую он играет, правильна, верна и точна[7], однако он, Симон, слышит, что ведет танцор, а наставник следует за ним. Из каких-то погребенных воспоминаний возникают слова «столп милости», его это застает врасплох, ибо образ, за который он, Симон, держится, – с футбольного поля: образ мальчика как плотного сгустка энергии. Но сейчас, на сцене Института, себя являет наследие Аны Магдалены. Словно Земля утратила силу тяготения, мальчик отряс с себя весь телесный вес и стал чистым светом. Логика танца бежит его, Симона, совершенно, но он знает, что перед ним вершится нечто чрезвычайное, а по тишине в зале догадывается, что чрезвычайным это кажется и людям Эстреллы.

Числа целостны и бесполы, говорила Ана Магдалена, их способы любить и сопрягаться – за пределами нашего понимания. А потому их способны призывать лишь бесполые существа. Что ж, существо, танцующее перед ними, ни ребенок, ни мужчина, ни мальчик, ни девочка; он даже сказал бы, ни тело, ни дух. Веки сомкнуты, рот открыт, восторженно, Давид плывет из движения в движение с таким текучим изяществом, что замирает время. Завороженный настолько, что забывает дышать, он, Симон шепчет себе: «Запомни это! Даже если в будущем усомнишься в нем – запомни это!»

Танец Семи прекращается так же внезапно, как начался. Умолкает флейта. Грудь ходит ходуном, мальчик смотрит на Арройо.

– Хотите, станцую Одиннадцать?

– Не сейчас, – рассеянно говорит Арройо.

Из глубины зала долетает крик, рикошетит по всей аудитории. Сам крик не разобрать – «Браво»? «Славо»? – но голос знакомый: Дмитрия. Перестанет ли он когда-нибудь их преследовать?

Арройо встряхивается.

– Пора вернуться к предмету нашей лекции, к Метросу и его наследию, – объявляет он. – Есть ли вопросы, которые вы хотели бы задать сеньору Морено?

Встает пожилой господин.

– Если потехи детей завершились, маэстро, у меня два вопроса. Во-первых, сеньор Морено, вы сказали, что, как наследники Метроса, мы измерили себя и обнаружили, что равны. Равенство, сказали вы, приводит к равенству перед законом. Никаких царей, никаких сверхлюдей, никаких исключительных существ. Но – перехожу к первому вопросу – действительно ли хорошо, что длань закона не допускает исключений? Если закон применяется без исключения, какое место отводится милосердию?

Морено выступает вперед и восходит на трибуну.

– Превосходный вопрос, глубокий вопрос, – отвечает он. – Оставляет ли закон место для милосердия? Ответ, данный нашими законодателями: да, место для милосердия быть должно или – говоря в более конкретных понятиях – для смягчения приговора, но лишь когда оно заслуженно. У преступника долг перед обществом. Прощение этого долга должно быть заслужено трудом покаяния. Так сохраняется главенство мерности: вещество покаяния преступника должно, так сказать, быть взвешено, и соответствующая масса вычтена из его приговора. У вас был и второй вопрос.