Читать книгу "Провокатор - Вячеслав Белоусов"

Резун сунул пистолет на место, к сердцу поближе, бутылку и стакан забрал с собой, шагнул за дверь вдохнуть свежего воздуха. Душно стало вдруг в комнате. Уж не искупаться ли? Дошёл до берега, скинул ботинки, носки, брюки засучил, сунул ногу — холодная, чёрт подери! А не отступила тоска, не освободило удушье. Разделся до трусов, забрёл по пояс, фыркая, бросился грудью на воду, поплыл саженками. Остудило. Телу вырваться захотелось из воды. Ноги захолодели, и внутри захолонуло. Выбрался на берег, запрыгал на одной ноге — в ухо вода набралась, упал на сброшенную одежду, бутылку схватил и, проливая, глотнул из горла да чуть не поперхнулся.

«А чего это сумасшедший обоих к повешению приговорил? — уколола внезапная мысль. — Почему он их в петлю сунул? Додуматься до такого! Можно было и проще. Ножом по горлу или под ребро — совсем без шума. Ну уж сопротивлялись если, башку разбил бы чем попало. А он в петлю, да к потолку, чтоб повыше, повидней, на глаза всем!.. Помнится, на курсах он в столице был специальных, про инквизицию седой старец читал лекцию. Уникальная служба была у попов! По тем временам самая совершенная и изощрённая, добраться могла до королей, что ей Жанна какая-то, дурочка деревенская. Так вот, даже эта, самая безжалостная, изощренная властная длань не карала так жестоко врагов. Сжигая их на кострах, рты оставляла открытыми, оказывается не только для того, чтобы те криками муки свои могли ослабить, или молить о спасении, но прежде всего, чтобы из гнусного тела душа грешная могла выбраться и отправиться на небо, где в последний раз попытаться выпросить прощение уже в ином мире у Всевышнего. Значит, жалость творила средневековая власть, оставляла умирающему надежду. А этот сумасшедший?.. Он не дрогнул. Не оставил обоим никакой возможности. Петлёй шеи сдавил. В Древней Руси повешенных и на кладбищах не хоронили. Запрещалось. Не осеняла их церковь прощальным покаянным крестом…»

Резун поёжился, повёл плечами. Оттого, что вылез из холодной воды, теплее на берегу не стало. Только мысли, одна страшней другой, в голову полезли. Поспешая, схватил он бутылку, запрокинул над головой, допил всё до капли. «Теперь очередь-то за мной. Третьим я в этой троице!..» — ужалило напоследок.

Он сгрёб одежду, поднялся и, шатаясь, направился к домику.

XXIII

— Вот, — подтолкнул в спину зардевшегося Стужева капитан Донсков. — Прошу любить и жаловать!

— Это наш герой? — Зинина привстала из-за стола, улыбнувшись. — Входите, входите.

— Я так скажу, Зоя Михайловна, — распирало от чувств Донскова. — Если я, к примеру, Колумб, как, можно сказать, человек всё это затеявший, или на худой конец этот… как его? Америго Веспуччи, то перед вами тот самый Родриго Триана.

— Это ещё кого на мою шею?

— Да хватит тебе, — попытался остановить расходившегося капитана совсем смутившийся журналист.

— Как? Неужели не знаете? — не унимался тот. — Вы не грезили в детстве морем, Зоя Михайловна! Матрос с «Пинты». Первым увидел землю нового континента.

— Понимаю, понимаю, — Зинина засветилась глазами. — У вас хорошее настроение. Новые удачи? С чем сегодня поздравить?

Донсков присел к столу, кивнул на стул товарищу:

— Павел Сергеевич опять у нас именинник. Старым сыщикам остаётся только радоваться за новичков.

— Вы сегодня за похоронами Убейбоха должны были наблюдать? — Зинина раскрыла перед собой бумаги.

— Закопали, но без… впечатлений. Вдова и могильщики. Никто не нарисовался. И кавказец пропал. Старушка до сих пор отказывается его в чём-либо подозревать. Но какой резон ему тогда от нас прятаться? Не пойму. Что хотите со мной делайте.

— А что же Павел Сергеевич? — Зинина с интересом взглянула на Стужева. — Юрий Михайлович так и убедит вас сменить профессию.

— Я ему давно намекаю, — не удержался с ухмылкой и Донсков. — Упирается. А что думать? Заработок приличный. Погоны. И казенное всё на тебе. Зимой и летом два вида одежды. Потом уважение со всех сторон. Даже если до грустного дойдёт, жене государство платить будет.

— Жена найдёт себе другого, лишь бы не слышать такого болтливого языка, — не сдержался Стужев.

— Благодарность твою принимаю, — подытожил Донсков и, посерьёзнев, повернулся к следователю, резко меняя тему. — А вот хоронили сегодня, Зоя Михайловна, не Убейбоха.

— Как? — опешила та. — А кого же? Семёна Зиновьевича, так его вроде?..

— Так на могиле написали, — кивнул Донсков, и голос его совсем затвердел. — А закопали Валериана Лазаревича Лифанского.

— Я попрошу вот отсюда подробнее, — насторожилась Зинина.

— Давай, Паша, — кивнул Донсков товарищу. — Твоя очередь.

— Я по порядку, — смутился тот.

— Хорошо, хорошо, — взялась за авторучку Зинина.

— Не торопись, — подбодрил его Донсков. — Ты у нас теперь ещё и важный свидетель. Может быть, единственный.

— Только бы до подсудимого не докатиться, — хмыкнул журналист.

— Какие твои годы…

— С тобой станется.

Зинина напрягла плечи, перебивая их пикировку:

— Итак?

— Батюшка Савелий, которому в Покровах меня мой знакомый отец Михаил порекомендовал, — начал Стужев, — вообще-то всё подтвердил про двух прихожан, один из которых просил покаяния за свои грехи. Когда я ему фотографию покойника показал, он опознал его, а когда я сообщил, что убийца очень опасен, скрылся и может натворить бед, то поведал и всё остальное.

— Поведал, значит, — Зинина улыбнулась.

— У них свои представления, — начал подсказывать журналист, — требования, так сказать, насчёт тайны исповеди.

— У всех нас понятия одинаковые о добре и зле, — встрял Донсков.

— Он просил прощения за то, что, работая судьёй, осуждал на смерть безвинных, властью нарекаемых «врагами народа».

— О как! — не удержался опять Донсков.

— Нарекаемых… — повторила протяжно и тихо Зинина, будто прислушиваясь к мрачным звукам гремящего слова.

— Я, извиняюсь, дословно, — смутился журналист. — Речь шла о сталинских временах.

— Столько лет прошло, а он в церковь явился, гад, грехи замаливать! — зло выпалил Донсков.

— Батюшка втолковал ему, что следует обратиться в светские… гражданские органы, церковь, мол, от таких грехов не полномочна просить… И тот больше не появлялся.

В наступившей тишине Донсков, не сводя глаз с Зининой, забарабанил по крышке стола пальцами, Стужев отвернулся к окну, следователь провела рукой по шее, будто ей стало вдруг холодно, поёжилась.

— Значит, судья? — перевела она наконец глаза на Донскова.

— Полковник Лудонин лично организовал поиск материалов в архивах, — отчеканил тот. — Никакого судьи Се Зе Убейбоха в помине не оказалось. Нашёлся Семён Зиновьевич Убейбох, уроженец города Бердичева, рядовой Красной армии, осуждённый в сорок третьем году за измену Родине к пятнадцати годам. Командир нашёл у него листовку немецкую, в которой враг призывал переходить на его сторону. В пятьдесят третьем году после смерти Сталина этот Семён Зиновьевич был освобождён и больше о нём никаких следов.