Читать книгу "Пистолет - Елена Крюкова"

Осень, и дождь, и у Оськи прохудились осенние башмаки, а зимних вообще нет. Были, конечно; но износились.

Все изнашивается; все умирает. Башмаки вот умирают. А Ося – молодой. Молоденький. А мы с отцом уже что, старые? Оська нам говорит: не-е-е-е, вы, ребята, молодые! Это вранье. Мы уже знаем, где у нас суставы, а где позвонки. Особенно по ночам. По таким вот непроглядным, дождливым ночам.

Уборка – святое дело. Я набрала полное ведро холодной воды, у нас горячей в мастерской нет, бухнула туда тряпку и стала бодро мыть полы.

Мою и думаю: все половицы заляпаны масляной краской.

И жизнь моя, жизнь моя заляпана, сверху донизу и справа налево, масляной краской!

А портрета моего, в полный рост, муж так и не написал.

Хотя когда-то, давно, он писал меня обнаженной. Две больших пастели сделал, 60×80. И одну потом записал. Она ему не понравилась. И я плакала и кричала: ее не вернуть! А одну – оставил.

Я там лежу голая, крутобедрая, слегка улыбаюсь, и рука течет по животу плавно и певуче, как река. Короче, Даная или там Венера перед зеркалом, только зеркала нет.

Зеркало есть, вру. Оно у нас не висит на стене, как у всех людей, а просто прислонено к полке с журналами “Художник”. На полу стоит. Кошки бегают и в нем отражаются. Я приседаю, если надо в него поглядеться перед выходом в люди.

Елозила, елозила я так мокрой тряпкой по полу, пух кошачий и грязь собирала. Вода быстро стала коричневой, черной. Я набрала новое ведро, принесла его в комнату и села в кресло. Устала.

Я сидела в кресле, и понимала, медленно и с трудом понимала, как я устала.

Устала от грязи. Устала от кошек. Устала от житья в мастерской, среди холстов, мольбертов, этюдников и подрамников. Устала таскать сумки с едой. Устала нюхать Оськин табачный дым. Устала не спать по ночам, когда Оськины дружки гомонят за стеной. И курят, курят, и горечь забивает горло, а муж спит как убитый, храпит, тоже устает очень на работе.

Устала от вечного дождя. От сироты-фонаря за окном. Устала понимать каждый день, каждую минуту и каждую секунду: мы все умрем, а что же останется после нас?

Устала до того, что мне, бессильно сидящей в кресле, захотелось… стыдно сказать: во что-нибудь поиграть.

Ну да, да! Поиграть! Сыграть! Хоть в карты, в “дурака”. Хоть в шахматы, я умею. Хоть в тире пострелять. Хоть… а какие игры-то есть, я уж все забыла!

А во что я играла раньше? Во что мы играли молодыми?

Черт! Я наморщила лоб. Тряпка серым осьминогом тонула, шевелилась в ведре. Мы играли… мы играли… Господи, во что же мы играли?! Или мы не играли вообще?!

Черт, нет, играли же, играли!

Я громко засмеялась, сидя в кресле. Ну да, конечно, играли! Еще как играли! Только вот во что? В поддавки? В “Чапаева”? В девятку, в буру? А, совсем детишками мы играли в настольные игры! Там фишку бросаешь, и на ней белые точки, и сколько выпало точек – столько сделаешь ходов. Вперед! Или назад! Все равно. Без разницы. Но сделаешь.

Черт, во дворе мы играли в “казаки-разбойники”!

Мать, ты что, очумела, в прятки, конечно, играли… Святое дело – прятки…

Блин, в “дочки-матери”! Ну, это девчачья такая игра была! Там нам надо было даже роды изображать. Подушку к животу привязывали. Куклу под юбку клали. Потом “мать” ложилась, раздвигала ноги и страшно визжала: полагалось орать, как при настоящих родах. Куклу, под крики и визги, вынимали из-под юбки и бережно, ласково завертывали в полотенце. Или в наволочку. Или просто в старую сорочку. Это был младенец.

Спи, младенец мой прекрасный… баюшки-баю…

Ледяная вода плескалась и остывала еще сильнее, и я подумала о том, что все в мире – игра.

И мысль эта обожгла меня, одинокую, в кресле, кошками исцарапанном, льдом и смехом и ужасом.

Государственная власть – игра. Оськина дворовая революция – игра.

Только одни сидят в Кремлях, а другие – в нищих бункерах. Вся разница.

Кто кого переиграет.

Они, молодые, играют в свою революцию. Им здорово, им важно носить кожаные черные куртки; разбрасывать листовки: “ВСЕОБЩАЯ ЗАБАСТОВКА!” – или: “ЗАПАСАЙСЯ ПРОДУКТАМИ ВПРОК ВО ВРЕМЯ КРИЗИСА!” Они играют в митинги, на которые издали смотрят три старушки, а разгонять смешно и организованно выходят тучи омоновцев с прозрачными щитами и резиновыми дубинками в руках. Зато те, кто сыграл в революционный митинг или там в Марш несогласных, становятся тут же героями игры: они обыграли тех, ненавистных, соперников! Они сделали ход!

Они. Мы. Сделали. Ход.

Ход конем? Ход слоном?

А ну-ка, вот она, черная карта пошла! На тебе туза! А?! Что?! Нечем крыть?!

Они хотят выиграть; и они, играя, на самом деле всерьез думают, что противнику будет нечем крыть.

Они играют и догадываются, конечно, краем сознанья догадываются все-таки, что это игра, что это просто игра такая, революция, политика, черная партия, русский экстрим, – но дальше запретного края они эту мысль не пускают, они выскребают из себя ее красный зародыш, ведь все должно быть всерьез и взаправду, и они живут правдиво, не упрекнешь ребят во лжи, на полную катушку, во всю ивановскую!

Интересные у них игры, думала я, и кресло жалобно скрипело подо мной. Они играют в СССР, лишь родившись в нем, а не живши, – а то и не в нем совсем родившись, а на его костях. И легенда, мечта о стране, где текут молочные реки и торчат над ними кисельные берега, где доктора тебя лечат бесплатно, а учителя бесплатно тебя учат уму-разуму, пусть даже двойки ставят, да ведь они же бесплатные! – где добрый дядя-милиционер никогда не выстрелит в тебя, пьяный, из табельного оружия в гастрономе, где таксист не изнасилует тебя на пустыре, показав нож за рулем, где со счета на счет не перекачиваются призрачные, пустые, миллионные деньги, – виртуальные деньги, царство ваше настало, а наше-то где?! – где добрый почтальон в срок доставит тебе телеграмму, распишись здесь и вот здесь, а родители твои, потому что в твоем городе никаких, к чертям собачьим, хороших продуктов к празднику не купишь, собираются, веревкой подпоясываются и едут в Москву, разгонять тоску, и из Москвы этой, белокаменной и златоглавой, приезжают, затаренные по уши, волокут в руках и в зубах – чемоданы! баулы! сумки! авоськи! свертки пахучей, вкуснячей снеди – из сеток торчат изумрудные хвосты ананасов, в сумках перекатываются копченые колбасные палки, и баночки камчатской икры – да неужели это возможно?! – вот они, и там, внутри, под жестью, красные катышки рубинов-турмалинов-гранатов, соленых, как слезы, на вкус, – а разве рыбы плачут, мама?!.. – и связки свежайших сосисок, на морозе-то не успели протухнуть, пока из столицы везли, а в поезде я проводницу попросила, она под пол вагона, в ледник, спрятала… – тут и сыры, опять со слезой, и сыры, бедные, плачут, и настоящие гранаты, из Ташкента, розово-малиновые, чуть подвяленные, и вафли и зефир, и даже горячего копченья – бревно осетрины! “Это из “Елисеева”, – говорит мама, снимая заиндевелую шубку. А мы, дети, не знаем, кто такой Елисеев, мы зверьками лазаем по сумкам и чемоданам, мы веселимся: вот это Новый год у нас будет! В Горьком в магазинах ничего нет, зато мама с папой из Москвы все привезли! Все-все-все!