Читать книгу "Первокурсница - Виктория Ледерман"

Я попыталась пошевелиться. Но не тут-то было. Верхнюю часть туловища словно чем-то стянули, и руки практически потеряли чувствительность. Правая нога превратилась в чугунную болванку. Только левой ступней я, после некоторых усилий, смогла подвигать из стороны в сторону. Тогда я сосредоточилась на пальцах рук, пытаясь привести их в движение. Через некоторое время я чуть не взвыла от миллиона острых колючек, впившихся в мышцы по всей длине – от плеч до кистей. Я вновь обрела руки. Но с правой ногой такая уловка не прошла. Видимо, она была в гипсе.

Потом меня заинтересовало, как и кому сообщить, что я очнулась. Я осторожно проговорила: «Эй!» – и не услышала сама себя. Видимо, голоса я тоже лишилась. Я повторила попытку несколько раз. От этих потуг разболелась грудная клетка, и меня пробил сиплый лающий кашель, с которым я смогла справиться лишь несколько минут спустя.

Когда я успокоилась и затихла, дверь на противоположной стене отворилась, и в комнату бесшумно скользнул силуэт. Я на всякий случай зажмурилась. По легкому шуршанию в тишине определила, что кто-то подошел к моей кровати и, кажется, наклонился. Я едва различала легкое дыхание возле себя. Я изображала равнодушно-обморочный вид и ждала, чтобы меня перестали так пристально разглядывать. Вдруг я почувствовала, как на мою руку легла чья-то теплая ладонь и ласково погладила ее. От неожиданности я резко открыла глаза и увидела перед собой лицо Сани. Он вздрогнул и отпрянул. Тоже, наверно, не ожидал такой реакции на свое прикосновение. Мгновение мы молча смотрели друг на друга, потом он заговорил. Его первые слова повергли меня в шок. Он сказал:

– Какая же ты все-таки дура, Сашка! Тупица, идиотка и бестолочь!

Я не могла прийти в себя от изумления. Поэтому даже не обиделась. Во-первых, он впервые назвал меня Сашкой. Во-вторых, я никогда от него не слышала таких грубостей в свой адрес. Ну и в-третьих, выражение его осунувшейся физиономии никак не вязалось с его обычным спокойствием и сдержанностью. Приветственная фраза была произнесена так резко и горячо, с плохо скрытой яростью, что наводила на вполне обоснованные подозрения о его переживаниях и страхе за меня, непутевую.

Меня обдало горячей волной удовольствия. Обо мне беспокоились! За меня боялись! Обо мне думали! Как приятно осознавать, что моя персона еще способна вызывать сильные чувства. Да еще у того, кто этих чувств открывать вовсе не собирался. Ругать может лишь действительно близкий человек, который ощущает, что имеет на это право. Такой, как Кирилл, например.

Кстати, то, что Саня меня ругает, лишний раз доказывает, что я уже вне опасности. Со смертельно больными так себя не ведут. С ними только сюсюкают и нянчатся.

Поскольку я говорить практически не могла, Саня сам принялся посвящать меня в историю моего спасения. Когда пришла эсэмэска, он вообще ничего не понял. Смотрел на непонятный набор слов «умираю, овраг, спаси» и склонялся к мысли, что я его разыгрываю. На всякий случай он позвонил мне, но я была уже вне зоны. Тогда он позвонил на домашний телефон, номер которого записал в старый Новый год. Разбуженная мама сообщила, что дочка отдыхает в санатории. Даже, по настоянию Сани, потрудилась вспомнить название. На мое счастье, Саня прекрасно знал этот санаторий, так как сам два раза там отдыхал. И вообще, этот объект был закреплен за нашим институтом, поэтому пользовался большой популярностью среди студентов. Саня очень кстати вспомнил, что два его приятеля с отделения психологии сейчас отдыхают там. Нисколько не колеблясь из-за позднего времени, он позвонил одному из них и дал задание срочно узнать, где сейчас находится такая-то особа. Уже через десять минут пришел ответ, что данной особы вообще нет на территории санатория, где она, никто не знает, но ее видели идущей к воротам с сумкой.

И вот тут Саня забеспокоился по-настоящему. Он оделся и рванул в гараж, не представляя, куда поедет, ведь из этой дурацкой эсэмэски ничего не было понятно. Какой «овраг»? Почему «умираю»? И при чем тут «лыжи» и «самовар»? И вдруг до него дошло. Он припомнил, как мне понравился его старинный самовар и как я восхищалась душистым чаем. И на лыжах мы там катались. И оврагов там сколько угодно. Теперь все встало на свои места. Заведя машину, он помчался в эту деревеньку. По дороге ему пришло в голову, что он уже и так потерял слишком много времени, поэтому он позвонил своему старшему брату, который (на мое счастье!) вместе с женой проводил отпуск как раз в том самом домике. Саня велел ему идти на поиски, не дав конкретно никаких координат. Сказал только – скорее всего, в овраге.

Закончилось все более или менее благополучно. Когда Саня приехал, меня уже нашли и внесли в дом. Ему оставалось только переложить сей ценный груз к себе в машину и гнать обратно в город, в больницу. Но и на этом мое путешествие не закончилось. Осмотреть-то меня, конечно, осмотрели, сломанную ногу загипсовали, а на плечи наложили тугие марлевые кольца. Вопреки моим опасениям ребра все остались целы, а вот обе ключицы пострадали – одна была сломана, вторая только треснула. Вдобавок ко всем этим прелестям я получила двустороннее воспаление легких и небольшое обморожение конечностей. Но, как ни странно, температура у меня подскочила лишь к следующему вечеру, а до этого рано утром в больницу влетел мой папа и, несмотря на все протесты медперсонала, перевез меня в свой госпиталь.

Там меня поместили в одноместную люксовую палату для высших военных чинов и приставили ко мне самую квалифицированную сиделку. Даже не одну. В сознание я так и не пришла, к тому же ночью у меня начался сильный жар. Врачи объявили, что состояние мое критическое и надежда только на мой молодой крепкий организм. Я металась в горячке на постели в генеральской палате и бредила пустыней, зноем, засухой и прочей ерундой. Персоналу приходилось силой удерживать меня в положении лежа на спине, чтобы мои бедные ключицы срастались правильно.

Трое суток от меня не отходили мама и папа, ну и сиделки, само собой. Кирилл представлял свое издание на каком-то важном слете или съезде, и ему ничего сообщать не стали. Его заменил Саня, который по вечерам, после работы, несся через весь город в госпиталь и оставался здесь до поздней ночи, а то и до утра. Хотя, конечно, в этом не было необходимости и его присутствие никак не могло повлиять на мое состояние. Да и в сиделках не было дефицита – на то мой папа и «офицерский доктор» (как я выражалась в пятилетнем возрасте), а теперь еще и замглавного врача, чтобы обеспечить своей дочери надлежащий уход.

Дней через пять мне стало легче, и родители смогли остаться ночевать дома, поручив сиделкам звонить им в ту же секунду, как только я очнусь. В тот же вечер Саня перебрался из коридора на кушетку в моей палате, подкупив ночную медсестру своей исключительной преданностью и коробкой французских конфет. А в выходной он остался со мной уже вполне официально, с разрешения лечащего врача (моего отца). И именно в его «дежурство» я открыла глаза, пролежав на больничной койке в общей сложности восемь суток.

Мы проговорили очень долго, до темноты за окном. Вернее, говорил только он. А я была чрезвычайно довольна своей временной немотой – я вовсе не горела желанием объяснять ему причину побега из санатория и обстоятельства, которые привели меня на ту самую станцию. Странно, но в моем сердце не было ни капли сожаления об ускользнувшем Геныче, как будто вся моя горечь, мои страдания, мой глупый сердечный недуг остались там, на дне оврага. Я даже вздохнула с облегчением, словно освободилась от чего-то невероятно тяжкого и душного, мучившего меня в последнее время. И впервые подумала о Геныче спокойно, без душевного трепета и благоговения.