Читать книгу "Тот самый яр - Вениамин Колыхалов"

Дали привораживали.

Ветер с матёрого плёса нахлёстывал по лицу, выдувал хмель.

Навстречу лёгкой походкой гимнаста вышагивал мужчина преклонного возраста. Его нельзя было отнести к разряду старичков, всё в нем являло образец неколебимости духа, мужества и жажды неунывающей жизни. Ветеран пристально вгляделся в ясные черты лица и… вздрогнул. «Не может быть… не может быть…»

Встречный пассажир прошёл мимо, вглядываясь в панораму плёса и заречья.

«Он… он… Всё та же пружинящая походка… красивый овал лица… тугие скулы… Да, но ведь с того тридцать восьмого года сорок лет с хвостиком… не может быть…».

Когда бодрый пассажир нарезал по палубе новый круг, Воробьёв на подходе неуверенно спросил:

— Сергей Иванович?

— Да…

— Горелов?

— Он самый… Постой, постой… Не Воробьёвым ли пахнет сия рожица.

— Ну и память у вас… стопроцентная — чекистская…

— Не хочу слышать забытое словечко…

Поздоровались без крепкого дружеского рукопожатия.

Ладонь Воробьёва была влажной, рыхлой. Бывший лейтенант госбезопасности определил болезненное состояние давнего сослуживца. Лицо помятое, вкривь и вкось испещрено морщинами. Подбородок по-стариковски стал западать к кадыку.

— Вот так встреча!.. Я вас, Сергей Иванович, уважал сильнее всех особистов. Тушевался, боялся знакомство завести…

— Чего так?! Вроде не красна девица, и вы не кавалер.

— А вот не знаю… Играю в волейбол и всё боюсь мячом вас ошарашить… Какой счастливый случай выпал…

Меня живым узреть?

— Да… так… Ведь высшая мера над вами висела… Боялся, что в мою смену попадёте… Думал — себе пулю в висок пущу, чем в вас выпускать.

— Бог миловал. Перед самым расстрелом прибыла следственная комиссия. Моё дело первым в проверочный оборот пустили… Попался майор с высшей категорией совести и честности… Бо-о-ольшой разнос в комендатуре устроил… Нос у него большой шишковатый. Войну с Гитлером сильнее всех чуял… Не дал русского офицера в расход пустить… Десятью годами лагерей заменили приговор… Отбывал на Соловках, в сорок втором, тяжёлом для фронта, в штрафбат загремел… Вот такая карта жизни выпала… Вы тоже войны хватили. Я фронтовиков насквозь вижу… Пехота? Артиллерия?

— Снайперил.

— Выходит — по профессии на войну угодили.

— Будь она неладна эта профессия!

— Куда плывём?

— В Колпашино… на покаяние… А вы?

— Туда же…

Лицо Натана Натановича раскраснелось. Кровь носилась по жилам стремительно. Мысли молниями просекали память.

Не рад был встрече Воробьёв. Он гнал из памяти те уплывшие далеко воспоминания. Не хотелось прорисовывать в Зазеркалье гнусные события, Ярлаг, камеры смертников, снующих по полу голодных крыс.

Бывшему особисту Горелову случайная встреча на теплоходе показалась подозрительной. «Не хвост ли тащится за мной от Томска… Первый рейс, и вот служаки оказываются вместе… Конечная пристань Колпашино… Старик за стариком охотится… чертовщина какая-то…»

Попутчик спрашивал о штрафбатовских атаках, но Сергей Иванович рассеял внимание на облаках-путешественниках, не вслушиваясь в занудный голос с хрипотцой. Одно облако из белого стада наливалось чернотой, готовилось обернуться смертной тучкой. Припомнились любимые строки из лирики Афанасия Фета:

Знать, долго скитаться наскуча Над ширью земель и морей, На родину тянется туча, Чтоб только поплакать над ней…

«Плакучие у нас ивы, берёзы… сама Родина тоже плакучая, проливающая слёзы о своих горемычных жильцах…»

— Знобить стало, пойду в каюту… — Горелов поёжился, потёр сильными ладонями крутые плечи.

— Приглашаю в ресторан. Фронтовики не могут разойтись накануне выстраданной Победы… Да и встреча какая!

— Представится ещё случай опрокинуть положенные фронтовые нормы, — прозвучал уклончивый ответ.

Давний чикист остался один — насупленный и обиженный.

«Брезгует рядового расстрельника, считай — палача… Офицерик задрипанный…».

Предчувствовал: в душе скоро заходят буруны, потом крутые валы.

Обь разворачивала плёс за плёсом. Бесконечная вода… Бесконечные небеса. И только судьба конечна — обрывок верёвки, конец хворостины… Вот она жизнь-коротышка. «Выходит: все мои годы — кобелю под хвост… Сорок лет с человеком одной, пусть и невесёлой службы, не виделись — и на тебе! Полное пренебрежение… Задавал вопросы — ухом не повёл… Ему видите ли, даль заречная милее фронтовика… Надо было в поездку все ордена и медали прихватить… Пусть бы поинтересовался, как не штрафбатовец такие награды заслужил…»

Если опустошение не призрак, значит, оно вживую проникало в нутро сильно обиженного человека. Давно никто не посылал в его сторону такого смачного плевка.

«Не зря не сошёлся в крепком знакомстве с офицериком-гордецом. Ишь, зазнобило его, сердечного…»

Купленный на пенсионные деньги хмель улетучился. Не придуманный озноб делал пробную пробежку по спине, по лопаткам.

Вернулся в каюту, дрожащими пальцами сорвал колпачок с бутылки, прихваченной про запас в ресторане.

— Чёрт — не старуха! — выругался громко Натан Натаныч, — вспомнив об отсутствии хрустального сапожка. — Ведь как приятно было пить из него.

Выпил из стакана неохотно, неторопко, не ощущая прежнего вкуса.

— Разбавленная, падла!..

Икра официантки не походила на осетровую. Сейчас её из нефти катают… Бурчал, зажёвывая возмущение пирожком с картошкой.

— …Словно два дьявола разрывают меня… оба нашёптывают правильные слова, а на поверку выходит — врут…

Часто разговаривал Воробьёв с невидимым двойником. При введённых в организм градусах философские беседы длились подолгу.

— …Возрадуетесь скоро, черти поганые… как человека не станет — вы возликуете… Вам наше земное существование не по нутру. Всё норовите своим кланом жить, деток дерьмовых в университеты пристраивать, по банкам да госконторам рассаживать… Вот что ты скажешь в своё оправдание, левый бес? Молчишь. А ты, правый? Тоже киселя в рот набрал. То-то же…

Сейчас бы с красивой солдаткой Завесть хорошо роман…

Эти строки из поэмы Есенина «Анна Снегина» обычно просачивались в голову в лёгком хмелю. В начальном питии проступала серебряная грань, когда желалось женщину… не хоть какую, завалящую, а овеянную вуальной тайной.

Несколько раз Воробьёв пытался выучить наизусть поэму, но дальше первой главы Аннушка не пускала. Кто-то выставлял преграду лени, и Натан Натаныч не мог перешагнуть трудный рубеж.